Мусорный контейнер Негодного был заполнен до отказа, и после того, как фургон «Хлам-Улетай-Ка» уехал, на подъездной дорожке показался грузовик с подъемником, приехавший за контейнером. Я решил посмотреть и сел на ступеньки рядом с креслом Би-мена. Из платформы начал высовываться длинный гидравлический рычаг с большим крюком на конце. Крюк зацепил мусорный контейнер, приподнял его, тот накренился, и на миг показались мусорные мешки с мамиными архивами и прочим барахлом. Через край выпало несколько гирлянд и кусочков конфетти, а потом гидравлический рычаг медленно втянулся и затащил мусорный контейнер на платформу.

– Как красиво! – вздохнул Славой, когда грузовик тронулся с места. – Ты так не считаешь, юный школьник?

По тротуару покатилась клоунская шляпа из фольги.

– Это мусор, – сказал я.

– Именно! Мы должны научиться любить свой мусор! Находить поэзию в наших отходах! Потому что это единственный способ полюбить весь мир.

Он вернулся к работе, а я еще немного посидел там, думая о любви. Мне хотелось расспросить его об Алеф: слышал ли он что-нибудь о ней, например, куда она подевалась, – но я знал, что он тоже скучает по ней, и не хотел расстраивать его напоминанием. Кейс с эпической поэмой «Земля» был приторочен к спинке инвалидного кресла упругими шнурами. Славой столько раз терял и чудом находил свою поэму, что теперь, когда она почти закончена, больше не хочет рисковать.

– Я не религиозный человек, – сообщил он. – Великий философ Карл Маркс однажды написал: «Религия – это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира и душа бездушных условий. Это опиум для народа». Может быть, вы учили в школе эту знаменитую цитату?

– Нет.

– А не мешало бы. В общем, как я сказал выше, я не религиозный человек, фактически атеист, однако теперь, когда я почти закончил писать книгу, я частенько ловлю себя на том, что молюсь: «Пожалуйста, Боже милостивый, не дай мне умереть, пока я не закончу свою книгу!»

Я представил себе, что моя Книга сказала бы о писательском эго, но решил не поднимать эту тему, а спросил его о Боге.

– Если ты не веришь, что Бог реален, то зачем Богу тебе помогать? Тебе не кажется, что он видит разницу между тем, кто действительно верит, и тем, кто просто притворяется?

– Бог – это история, – ответил он. – Я верю в истории, и Бог это знает. Истории реальны, мой мальчик. Они имеют значение. Если теряешь веру в свою историю, то теряешь себя самого.

Я задумался. Я никогда не рассказывал Би-мену ни о своей Книге, ни обо всех тех несвязанных вещах, которые она показала мне в ту ночь в Переплетной, ни обо всех тех историях, которые она рассказала мне о моей собственной жизни и которые я не знал или пытался забыть.

– У меня много историй, – сказал я. – Я начал терять их, но голоса напомнили.

– «Правда об историях состоит в том, что они – это все, чем мы являемся». Так однажды сказал известный писатель из племени чероки по имени Томас Кинг. Мы – это истории, которые мы рассказываем сами себе, Бенни-бой. Мы сочиняем себя. Мы сочиняем и друг друга.

«Интересно, есть ли в его поэме Алеф или, например, я. Это было бы очень странно – оказаться в чьей-нибудь еще поэме или книге».

К слову, о книгах, вот еще что произошло. Моей маме позвонила Кори и сказала, что Айкон, писательница-буддистка, по которой мама фанатеет и которой она изливала душу в письмах, проводит в Библиотеке встречу с читателями «Чистой магии», так не хотим ли мы пойти? Я не хотел, но мама очень хотела, так что я пошел с ней, решив: если станет слишком скучно, посижу на Девятом этаже. Мы пришли пораньше, и Кори отвела нас в кабинет главного библиотекаря, где уже сидела Айкон, и когда я вошел, она посмотрела на меня, и ее глаза расширились, как будто она узнала меня.

«Ах! Ты Каннон!» – сказала она, и я этого, конечно, тогда не понял. Я думал, она сказала, что я пушка[90], и хотя я много знаю о средневековом оружии и осадных машинах, в этом не было никакого смысла. Но потом другая женщина-переводчик, довольно хорошо говорившая по-английски, рассказала о Каннон с тысячей рук и одиннадцатью головами, которая слышит голоса кричащих существ. Я сказал, что да, что-то такое есть, а когда она сказала, что Каннон – буддийская святая сострадания, мама прослезилась и сказала: «О, да! Бенни очень сострадательный!» – а потом она обняла меня, и я не сопротивлялся, хотя успел возразить, что у меня только две руки и одна голова.

Потом Ма отколола действительно безумный номер. Она пришла на встречу с хозяйственным пакетом, и тут она открывает его и вытаскивает коробку с прахом моего отца, которую, очевидно, стащила с моей книжной полки. Она вручает его Айкон, и клянусь, если бы я знал, что она собирается это сделать, я бы категорически возражал, но такая выходка вполне в духе моей мамы. Айкон думала, что это подарок, и она такая: «Ах, как вы добры!» – но мама тут же объяснила, что нет, это прах моего отца, и рассказала, что мы не устраивали похорон из-за того, что он был буддистом. Она спросила Айкон, не может ли та благословить его или что-нибудь в этом роде, и Айкон, ни капельки не удивившись, сказала «конечно». И тут вдруг все по-серьезному этим занялись, и Кори с главной библиотекаршей расчистили место на одной из книжных полок и положили туда пепел. У Айкон был с собой маленький нагрудник, который она надела на шею, а в сумке оказались спички, свечка и деревянная коробочка с благовониями. Мне показалось немного странным, что она везде носит с собой этот набор и всегда готова к тому, что кому-нибудь могут понадобиться внезапные похороны, но для монахинь это, наверное, нормально.

Главная библиотекарша испугалась, когда увидела спички, но Айкон сказала, что их можно не зажигать. Они поставили свечу и благовония рядом с пеплом, Кори стащила у кого-то со стола несколько цветов, а Айкон написала имя моего отца причудливыми японскими буквами на листе бумаги, и его тоже положили рядом с пеплом. Она поклонилась, сделала что-то с ароматическими палочками и что-то сказала, а потом она и женщина-переводчик спели какой-то японский гимн, который представлял собой просто кучу беспорядочных звуков, похожих на то, что могли бы произнести мои голоса. Никто ничего не понял, но отец-то владел японским и должен был понять, так что все в порядке. В конце концов, это были его похороны. После гимна Айкон сказала мне и моей маме сложить руки вместе, поклониться и возложить папе немного благовоний, что мы и сделали. Потом она поговорила с папой на японском, как будто он был еще жив, что было странно, но в то же время довольно мило. Она предложила и нам что-нибудь сказать ему, и тут мама не выдержала. Она заплакала и начала говорить что-то вроде: «О, Кенджи, я люблю тебя и раскаиваюсь в том, что я сказала в тот вечер. Я не хотела. Ты ведь знаешь это, правда? Простишь ли ты меня когда-нибудь? Я люблю тебя, и я так по тебе скучаю, но я делаю все, что в моих силах…»