Целую.

Долго и обстоятельно. Так, словно после этого поцелуя — конец света будет.

Просто, после случившегося, больше не рискую. Все делаю, как в последний раз.

И Клубничка моя — тоже.

— Ну что, за Сонькой?

— Ага.

Мы идем к машине, в обнимку. Мы вообще последнее время стараемся лишний раз не отпускать рук друг друга. Не знаю, как Клубничке, а мне вот такое тактильное подтверждение ее присутствия необходимо, словно воздух.

Я надышаться ею не могу.

Вот как встретил тем мартовским утром у ворот СИЗО, как обнял… Так, кажется, только держа ее в руках, и дышать полноценно начал. А до этого — задыхался.

Мы тогда поехали домой, практически не разговаривая. Не могли просто, не способны были.

Зашли в квартиру, попутно сдирая друг с друга одежду, упали на кровать…

И все. Больше не помню ничего. Первый раз в своей жизни не помню, что именно делал с женщиной в постели. Потому что… Это было, словно возвращение к жизни. Так естественно и правильно, как дышать, смотреть, пить воду. Делать то, что необходимо для обеспечения жизнедеятельности.

Мы не могли друг от друга оторваться, как вцепились всеми конечностями, словно слились амебами, вросли друг в друга.

Я не спрашивал у Клубнички, каково ей было в камере одной, она не спрашивала, каково мне было тут, без нее.

Это — совершенно ненужная информация. Потому что ответ известен. Никак. Нам с ней было друг без друга — никак. Нас не было.

Ее держало только то, что у нее есть дочка и я. Не давало впасть в уныние. И меня — ровно то же самое.

Побыв друг без друга совсем недолго, мы в полной мере ощутили, что значит — не дышать.

Не жить.

Нам не понравилось.

Из кровати мы выползли только к шести часам, когда надо было ехать забирать Соню.