Вряд ли кто-то с удовольствием будет смотреть на собственный полусгнивший труп, верно? Вот оттого-то я и не любил бывать на самой глубине.
Вторая причина, заставлявшая корчиться мою истлевшую душу в этом Господом Богом проклятом месте, – отсутствие каких бы то ни было обитателей. Мимо меня проплывали призрачные облака Темной Силы; эти гигантские сгустки разворачивались в черные коридоры, скручивались в неосязаемые струи, обретали форму кошмаров и рисовали прекраснейшие из силуэтов – но это была Сила, которой я никак не мог воспользоваться. Увы, я не маг. Чтобы подпитывать свою мертвую плоть, я должен пить соки живых. А здесь их не было и быть не могло. Ну разве это не ад для вампира – оказаться там, где нет людей или хотя бы животных, чья кровь позволяет ненадолго утолить извечный голод?!
Клянусь Тьмой, ласкающей меня: четвертый слой – чудовищное место!
А вот второй слой мне нравился. Здесь следы разложения не так явно проступали на моей бренной оболочке. К тому же здесь было интересно. Я не раз сравнивал себя с псом: обладая отменным обонянием, собаки получают несопоставимо больше информации о мире, если сравнивать их с обычными людьми. Они читают следы, чуют метки, оставленные другими псами, загодя узнают о приближении своих знакомых и врагов. Второй слой предоставлял мне примерно то же. Самое интересное, что собаки в большинстве случаев (если, конечно, речь не идет об охоте или случке) отмечают все значимое неосознанно – они просто живут среди меток и следов.
Так и вампиры в отличие от магов видят и ощущают в Полумраке гораздо больше, даже если не прикладывают никаких усилий. Колдуну необходимо сплести заклинание, дабы разглядеть одну вампирскую тропку, а для меня весь Париж «вымощен» светящимися дорожками – прямыми, извилистыми, пересекающимися, тающими и заново проложенными. В каждой – узнавание собрата: вот здесь неделю назад прошел угрюмый кузнец из захолустья; вот этот след накануне оставил маркиз с крысиной мордочкой; вот тут совсем недавно проходила Беатрис; а эта тропка моя – ну надо же, я и забыл про нее! Полгода на нее не натыкался, а она все еще существует!
Тропки – это пути в чье-то жилище. Вампиры не могут без приглашения войти в чужой дом, но если их однажды пустили внутрь – голубоватое свечение останется на мостовой до тех пор, пока не упокоится либо гость, либо тот, кто однажды позвал его к очагу. И не всегда первые бывают причиной гибели вторых. Пусть вампиры и не заводят себе друзей среди людей (а некоторые так и вовсе считают человека исключительно пищей), однако необходимость заставляет время от времени бывать в их обществе. Попал бы я в «Лилию и крест», если бы в свое время мэтр Мишель не пригласил меня отужинать в его заведении? Вошел бы я в кабинет или хотя бы в приемную Ришелье, если бы он меня однажды не позвал? И заметьте – оба они живее всех живых.
Кстати, о живых… Я подал знак кардиналу, что уже присутствую в его кабинете.
– А, Бреку! – сказал он мне, шаря глазами по углам, но пока так и не угадав, где я нахожусь. – Это хорошо, что вы пришли. Мне нужно отдохнуть, отвлечься.
Он позвонил в колокольчик и наказал распорядителю не пускать к нему никого до тех пор, пока он сам не позовет. Поскольку я уже проступил из иномирья Полумрака, Ришелье встал из-за стола и сделал шаг мне навстречу. Его горячая живая кровь – кровь, пропитанная азартом, гудящая в венах, благородная и ароматная, – скачком приблизилась ко мне. Так, во всяком случае, интерпретировали этот его шаг мои обостренные органы чувств. Я пока не ощущал истинного голода (хотя какой же вампир не видит в человеке жертву, даже если сыт?), но, каюсь, меня в который уже раз посетила мысль: каковы на вкус соки этого гения? Ведь если я захочу – никто и не заметит небольшого укуса, разве что какой-нибудь Высший начнет искать направленно… Но нет, даже если я когда-нибудь и поддамся подобному искушению – это произойдет не сегодня.
– Пойдемте на балкон, – предложил кардинал. – Нынче я еще не видел Парижа – весь день просидел за работой в кабинете, так хоть посмотрим на город сверху.
Он отодвинул портьеру и вышел первым. Его возбуждение, вызванное донесением последнего посетителя, постепенно сходило на нет, он превращался в привычного мне человека с печалью в глазах, с трагичными заломами на лбу и меж бровей, с плавными движениями изнеженных, холеных и вместе с тем крепких еще рук. Над нами светили яркие звезды – я знал это по тому тонкому звуку, что лился на меня сверху. Внизу, на том берегу Сены, на самой грани моего нового слуха мерцали сотни огоньков от свечей и фонарей. Ришелье, как и я, не задирал голову, не любовался россыпью звезд в небесах – все самое необходимое, все самое прекрасное и самое ужасное было сейчас перед ним, а не вверху.
– Провидение, покидающее порою правителей, не покидает с такой же легкостью государства. Жизнь первых преходяща, жизнь вторых длится столетия. Поверьте мне, Бреку, Франция занимает достаточно важное место в Европе, чтобы Господь теперь отвратил от нее свой взор. Она должна будет сыграть неоспоримую и, возможно, решающую роль в будущем.
Я молчал и внимал. Пусть передо мною был не Иной-пророк, а всего лишь обычный человек, одетый в алую мантию, я отчего-то верил тому, о чем он говорил.
– Но как приблизить это блестящее будущее? Где найти средства, чтобы объять необъятное? Обручение ли, война ли, возведение плотины или собора – на все нужны деньги. Даже выполнение самых мелких поручений требует подчас значительных сумм. Королевская казна опустошена, мои финансы тоже не бесконечны. Нечего и думать о том, чтобы обложить налогами дворянство и духовенство, – нас быстро свергнут: сначала меня, предложившего подобную реформу, а потом и Людовика. Что же – искать средства у народа, у самой Франции? Вытягивать жилы, забирать последнее? Внушать, что это для их же блага, для того, чтобы спасти их на западе от англичан, на востоке – от австрийцев, на юге – от испанцев? Справедливо ли это? Об этом ли я мечтал, возвращаясь в Париж в двадцатом году? Ради этого ли сейчас не сплю ночами?
Ну что ж, я мог бы напомнить ему о дворце в Анжене, который кардинал задумал построить на зависть всем, и в первую очередь – королю. Я мог бы напомнить о драгоценностях, хранящихся в его особняке на Королевской площади, об украшениях, которые в эту самую минуту изготавливались для него самыми лучшими ювелирами. О золоте, которое шло на подкуп судей и на оплату прихотей особ, пользующихся благосклонностью Ришелье.
Мог бы, но не стал, поскольку сейчас, сию минуту, кардинал во внезапном порыве искренности и сам верил в то, что говорил. К тому же, надо отдать ему должное, он и впрямь никогда не забывал о нуждах народа. Впрочем, мне-то что за дело? Станет больше нищих и бродяг вдоль дорог – станет больше пищи для Лёлю и Малыша, для Беатрис и всех тех, кто вынужден ограничивать себя рамками Великого Договора. Что же касается внешней политики и укрепления влияния Франции в Европе – мне от этого не было ни холодно, ни жарко. Наверное, мне было бы приятно жить здесь, осознавая, что я – сын самого могущественного государства. Но извечный голод мне это осознание уж точно не заглушит.
– Монсеньор, раз уж ваше высокопреосвященство сами заговорили о справедливости… – И я поведал ему те причины, которые послужили Рошфору поводом отказаться от брака с мадемуазель де Купе.
Кардинал нахмурился и начал что-то отвечать мне, но тут я отвлекся, поскольку где-то в недрах Лувра произошел выплеск Силы, причем достаточно мощный, чтобы встревожиться. Я наскоро обвел
Везде, во всех помещениях, где бы ни находились, дозорные Иные пришли в движение. Я поспешил заблокировать двери, сам при этом оставаясь на балконе – в случае опасности я смогу подхватить кардинала и сбежать из дворца по воздуху. Хотя уверен, моему внучатому племяннику вряд ли такой способ понравится.
Однако пока непосредственной опасности не ощущалось: где-то по коридорам бегали стражи порядка обоих оттенков, шарахались в стороны праздные Иные низких рангов, настороженно оглядывались и принюхивались те, кто посильнее. Последовало несколько вспышек в глубине этого чудовищного лабиринта – кто-то использовал сильные заклятия. Становилось все интереснее и интереснее, однако покинуть кардинала и разведать, что же там творится, я не мог.