К ночи похолодало. Я продрог, мышцы затекли и болели.

Кряхтя, мы с Гольдбергом выползли из часовни и принялись раздувать угли. Наломав сушняка, с грехом пополам раскочегарили костер. Я наконец проснулся и в должной мере использовал опыт походной жизни. Вскоре мы тянули руки к огню, прижавшись плечом к плечу, чтобы побыстрее согреться.

– Вы с костром не балуйтесь, – посоветовал из глубины святой обители Слава. – Догорит, и больше дров не подкидывайте.

– Почему? – спросил Вадик.

– Убить могут. Вы после огня вокруг ни хрена не видите, а сами как на витрине. Лучшей мишени не придумать.

– Да, конечно, конечно, – пробурчал Вадик, притоптывая выкатившуюся из костра головню.

Слава угомонился, а мы как ни в чем не бывало кормили ветками пламя. Что нам на острове могло угрожать? Хотелось ненадолго забыть о постоянной опасности, хоть немножко отдохнуть, поэтому мы не разговаривали. Молча сидели и грелись. Постепенно растомило, навалилась зевота. Ночь была тихой, безветренной, ярко-красные искры летели вертикально вверх. В лицо пыхало жаром, и от этого стали слипаться глаза. Я осовело повертел головой, прогоняя дремоту. Все окружающее казалось нереальным. Словно нас обставили декорациями, которые через некоторое время должны будут смениться, а мы останемся.

Слава был прав, костер оказывал вредное воздействие, но вовсе не то, о котором он предупреждал. Пламя завораживало, погружало в оцепенение. Мы сидели бок о бок, вкушая невыносимую сладость охватившей нас истомы.

– Что мне не жилось с бабочками? – негромко проронил Гольдберг.

Мне захотелось рассказать о сне, который имел глубокий смысл, только я не мог понять его и надеялся, что Вадик растолкует. Я даже оглянулся, словно ожидал увидеть волшебный золотистый свет, но в часовне было темно. Меня вдруг охватила острая тоска, настолько сильная, что даже не удалось разомкнуть губы. Воспоминание о мире, который мне посчастливилось узреть, куда более чистом и совершенном, нежели тот, в котором я находился, наполняло душу невыразимой печалью. Хотелось вновь встретиться с чудесным светом, но доступ к нему был закрыт.

Ощущение недосягаемости испугало меня. Оно стремительно нарастало, и я услышал, как клацают мои зубы. Дрожь охватила все тело, внутренности сжались в комок, и подступила такая тошнота, что, казалось, они должны извергнуться. Я почувствовал, как меня тащат, затем напряжение чуть-чуть отпустило, послышался едва различимый, словно доносящийся издалека голос. В то время как спазм в животе исчезал, голос становился все громче. Я определил, что это отрывисто кричит компаньон:

– Дверь! Дверь держи! – И еще: – Лепяга, окна!

Размеренно и ровно прозвучала очередь в три патрона. Комом, который еще не рассосался в животе, я почувствовал ее мощную вибрацию – каждый выстрел отдельно. Наконец сделал глубокий вдох. Вливающийся в легкие воздух вернул грудной клетке упругость. Послышалась пальба, торопливая и беспорядочная, будто на железный лист высыпали пригоршню гороха. Кто-то что-то орал. Слава исчез. Я перевернулся на бок, постанывая от боли. Живот ныл, будто брюшной пресс сводило судорога. Обнаружил, что нахожусь в часовне. В дверном проеме виднелись разбросанные красные угли. Крики усилились. Орали теперь не в одно горло, кажется, ругались. Стрелять перестали. Густо пахло горелым порохом. Я втянул в себя его злой смрад и закашлялся.

– Ильюха, – Слава потряс меня за плечо. – Живой?

– Да, – дыхание перехватило. Я зажмурился, переждал. – Живой, только не пойму, на каком свете нахожусь.

– Здорово тебя скрутило, – констатировал Слава.

– Они не ушли, – прохныкал кто-то. – Видите, вокруг ходят… Ходят!

– Заткнись! – прикрикнул Вадик. Нытик принялся громко всхлипывать. Я узнал Лешин голос.

– Еле тебя вытащили, – заботливо поведал друган. – Хорошо, что вовремя заметили. Лепяга их первый заметил, между прочим.

– Кого?