Контора и казарма

Фридрих Энгельс родился 28 ноября 1820 г. в Бармене. Так же как Маркс, он не из родительского дома вынес свои революционные взгляды, и тоже, как Маркса, не личная нужда, а возвышенный ум толкнул его на революционный путь. Отец его, состоятельный фабрикант, был консерватор, а также приверженец церкви, и в религиозном отношении Энгельсу пришлось больше преодолеть, чем Марксу.

Энгельс учился в гимназии в Эльберфельде, но выступил за год до окончательных экзаменов и посвятил себя торговому делу. Подобно Фрейлиграду, Энгельс сделался хорошим купцом, хотя у него никогда не лежало сердце к «проклятой коммерции». Личность его впервые обрисовывается в письмах, которые он писал восемнадцатилетним юношей, учеником в конторе консула Лейпольда в Бремене, братьям Гребер; они были его товарищи по гимназии и поступили на богословский факультет. В этих письмах мало говорится о торговле и торговых делах, кроме как, например, в таком тоне: «Дано у нас в конторе, когда голова не трещала с похмелья». Энгельс любил выпить в веселой компании уже в юные года, как потом и в старости; и, хотя он не предавался грезам, как Гауф, в бременском пивном погребе городской ратуши и не воспевал его, как Гейне, но со здоровым юмором рассказывал о «здоровой попойке» в этих стенах, освященных славными преданиями.

Подобно Марксу, Энгельс пробовал свои силы прежде всего на поэтическом поприще, но, как и Маркс, очень скоро убедился, что не пожнет лавров на этом пути. В письме, помеченном 17 сентября 1838 г., то есть когда ему еще не исполнилось восемнадцати лет, Энгельс сообщает, что отрешился от веры в свое поэтическое призвание под влиянием гётевских советов «молодым поэтам». Он имеет при этом в виду две небольшие статьи Гёте, в которых великий старец доказывает, что немецкий язык достиг чрезвычайно высокой ступени развития, и поэтому каждому дано изменяться не без приятности в стихах; не следует, однако, придавать этому большое значение.

Гёте заканчивает свои советы четверостишием:

Советы Гёте молодой Энгельс нашел чрезвычайно применимыми к себе; они ему разъяснили, что его стихи ни чего не вносят в искусство. Он решил поэтому смотреть на свое поэтическое творчество лишь как на «приятный придаток», по выражению Гёте, и все же печатать иногда в журналах свои стихи: «Печатаются же другие молодчики, такие же ослы, как и я, если не большие; и я знаю, что своими стихами не подниму и не унижу немецкую литературу». Развязный тон немецких буршей, в котором Энгельс любил выражаться всю жизнь, не был у него знаком легковесности, даже и в его юности: в том же письме он просил своих друзей прислать ему из Кёльна народные книги: «Зигфрида», «Уленшпигеля», «Елену», «Октавиана», «Шильдбюргеров», «Детей Хеймона», «Доктора Фауста», а также писал, что изучает Якова Бёме. «У него темная, но глубокая душа. Во многое приходится очень напряженно вчитываться, чтобы хоть что-нибудь понять».

Искание глубины отвратило молодого Энгельса довольно скоро и от плоской литературы молодой Германии. В немногим позже написанном письме, от 10 января 1839 г., он обрушивается на этих «молодчиков» главным образом за то, что у них все выдуманное. «Вот этот Теодор Мундт несет вздор про девицу Тальони, будто бы исполняющую Гёте на языке танцев; он нахватал словечек у Гёте, Гейне, Рахили и у Штиглица и говорит отчаянные нелепости про Беттину — но в таком модном вкусе, таком модном, что для какого-нибудь вертопраха или тщеславной, похотливой молодой бабенки читать его полное упоение… А Генрих Лаубе! Этот молодец марает бумагу без конца, сочиняя то характеры, каких не бывает на свете, то новеллы из путевых впечатлений, ничего общего не имеющие с путевыми впечатлениями, словом, полный вздор. Прямо ужас». «Новый дух» в литературе начался для молодого Энгельса с «громового удара Июльской революции», «прекраснейшего выявления народной воли со времени освободительной войны». К представителям этого духа он причислял Бека, Грюна и Ленау, Иммермана и Платена, Бёрне и Гейне, а также Гуцкова, которого он с отличавшей его твердостью суждений ставил выше других светил молодой Германии. Энгельс, как видно по письму от 1 мая 1839 г., дал статью в «Телеграф», журнал, издаваемый этим «честнейшим парнем», но просил строго хранить тайну его сотрудничества, потому что иначе он попадет в «адскую передрягу».

Свободолюбивые тирады молодой Германии не обманывали молодого Энгельса относительно малой художественной ценности ее литературы; но это далеко не вызывало в нем более снисходительного отношения к нападкам на молодую Германию из реакционного и ортодоксального лагеря. В этих случаях он становился всецело на сторону преследуемых, подписывался представителем молодой Германии и грозил своему другу: «Говорю тебе, Фриц, — писал он, — если ты сделаешься когда-нибудь пастором, держись каких тебе угодно будет ортодоксальных воззрений; но если ты сделаешься пиэтистом, то я с тобой разделаюсь по-своему». С такого же рода чувствами связано было его особое расположение к Бёрне; книгу Бёрне против доносчика Менцеля молодой Энгельс считал в стилистическом отношении лучшим немецким произведением того времени, а Гейне одновременно с этим обзывал иногда «поросенком». То было, правда, время сильного возмущения против поэта, когда и молодой Лассаль писал в своем дневнике: «И этот человек изменил делу свободы! Он сорвал с головы якобинский колпак и надел шляпу с галунами на благородные кудри!»

Но ни Бёрне, ни Гейне и ни какой-либо другой поэт не направили молодого Энгельса на истинный путь его жизни: то, чем он стал, сделала из него судьба. Энгельс был родом из Бармена и жил в Бремене; оба этих города были цитаделями северогерманского пиетизма, и освобождение от оков пиетизма положило начало великой борьбе за освобождение, которая заполнила его славную жизнь. Когда Энгельс говорит о борьбе с верой детских лет, в тоне его звучит несвойственная ему обычно мягкость. «Я молюсь ежедневно, — пишет он, — молюсь почти целый день об истине. И всегда молился, когда на меня нападали сомнения; а все же я не могу вернуться к вашей вере… У меня подступают слезы к глазам в то время, как я тебе пишу, я глубоко взволнован, но чувствую, что не погибну; я приду к Богу, ибо всем сердцем стремлюсь к нему. И это тоже свидетельство о Духе Святом, так я уповаю и в этом уповании живу и умру, хотя бы Библия десять тысяч раз говорила другое». С такими душевными муками молодой Энгельс отошел от Генгстенберга и Круммахера, главарей тогдашнего ортодоксального течения, на мгновение задержался, скорее всего в недоумении, на Шлейермахере и пришел, наконец, к Давиду Штраусу; и тогда он признался друзьям, что для него нет больше возврата. «Рационалист обычного типа, — писал Энгельс, — мог бы, конечно, отвернуться от штраусовских объяснений чудес естественным путем и от его пресной морали и полезть обратно в смирительную рубашку ортодоксальности; но философское умозрение не может вновь спуститься с „высот, озаренных лучами зари“, в „туманные низины“ ортодоксальности». «Я собираюсь стать гегельянцем. Сделаюсь ли действительно, не знаю, но Штраус раскрыл мне многое в Гегеле, и мне это кажется вполне вероятным. Гегелевская философия истории и так кажется мне написанной из моей души». Разрыв с церковностью привел непосредственно к политической ереси. По поводу одного поповского дифирамба тогдашнему прусскому королю, виновнику травли демагогов, Энгельс восклицает с пылом неистового Перси: «Я жду хорошего только от того монарха, у которого звенит в голове от пощечин, полученных им от народа, и у которого разбиты окна во дворце камнями, брошенными революционной толпой».

Этими своими взглядами Энгельс перерос «Телеграф» Гуцкова и созрел для «Немецких ежегодников» и «Рейнской газеты». Он работал в обоих этих изданиях, когда служил — с октября 1841 по октябрь 1842 г. — вольноопределяющимся в гвардейской артиллерии в Берлине и поселился в казарме у Купферграбена, неподалеку от дома, где жил и умер Гегель. Свой писательский псевдоним, Фридрих Освальд, принятый им вначале, чтобы не смущать консервативных и ортодоксальных родных, Энгельс вынужден был сохранить по еще более веским причинам, когда надел «королевский мундир». 6 декабря 1842 г. Гуцков писал в виде утешения одному писателю, которого Энгельс резко раскритиковал в «Немецких ежегодниках»: «К сожалению, это я ввел Ф. Освальда в литературу, и это оказалось довольно печальной заслугой. Несколько лет тому назад один мелкий служащий в торговой конторе, некто Энгельс, прислал мне из Бремена письма о Вупертале. Я исправил их и напечатал, вычеркнув слишком резкие личные нападки. С тех пор он присылал еще много другого, причем мне регулярно приходилось все переделывать. Потом он вдруг запротестовал против поправок, принялся изучать Гегеля и стал писать в других журналах. Еще незадолго до появления рецензии о вас я послал ему в Берлин пятнадцать талеров. Новички почти все таковы. Они обязаны нам тем, что научились думать и писать, а первое же их самостоятельное выступление — духовное отцеубийство. Эта черствость не привела бы, конечно, ни к каким дурным последствиям, если бы ей не пошли навстречу „Рейнская газета“ и издание Руге». В этих словах Гуцкова слышится не плач старика Мора в голодном заточении, а скорее кудахтание курицы, которая высидела утенка и видит, как он уплывает от нее.

Так же как конторская служба сделала Энгельса дельным купцом, и выучка в казарме выработала из него хорошего солдата; со времени военного обучения и до конца жизни военная наука была для Энгельса одним из любимых предметов его занятий. Тесное и постоянное общение с действительной жизнью восполнило пробелы умозрительной глубины в его философском сознании. Во время службы вольноопределяющимся Энгельс часто принимал участие в попойках берлинских «свободных», а также отчасти и в их борьбе и написал для них несколько брошюр; это относилось к тому времени, правда, когда характер движения еще не извратился. Уже в апреле 1842 г. появилась в одном лейпцигском издательстве анонимная брошюра Энгельса в пятьдесят пять страниц, под заглавием «Шеллинг и откровение». В ней он критиковал «новейшее реакционное покушение на свободную философию». Так он называл попытку Шеллинга, получившего кафедру в Берлинском университете, разбить гегелевскую философию своей верой в откровение. Руге думал, что брошюра написана Бакуниным, и приветствовал ее лестной похвалой. «Этот привлекательный юноша заткнет за пояс всех берлинских старых ослов», — писал он. В действительности брошюра Энгельса отражает собой еще сохранившее философский характер молодое гегельянство в его самых крайних выводах; но и другие критики не совсем не правы, усматривая в ней не столько резкую критику, сколько поэтически-философские излияния.

Приблизительно в то же время, под свежим впечатлением отрешения Бруно Бауэра, Энгельс напечатал, тоже под псевдонимом, в Неймюнстере близ Цюриха «Христианскую героическую поэму» в четырех песнях — сатиру на «торжество веры» над «верховным чёртом», который «пришел в великий ужас». В этой поэме Энгельс широко пользуется правом юности относиться ко всему с придирчивой критикой и попутно описывает в стихах себя, а также Маркса, с которым еще тогда не был лично знаком. Он сам изображен в поэме как «Освальд — монтаньяр в сером сюртуке и брюках перечного цвета — внутри тоже приправленный перцем, самый рьяный из всех с головы до пят». Он играет на инструменте, что зовется гильотиной, и аккомпанирует на ней всегда одной и той же каватине. Неустанно раздается адская песня, вечно он рычит припев: Formez vos bataillons! Aux armes, citoyens!.. А за ним неистово несется «черномазый парень из Трира, мощное чудовище (Маркс)». Он скачет, преисполненный бешенства, «точно хочет ухватиться за небосклон и стащить его на землю».

По окончании военной службы, в конце сентября 1842 г., Энгельс вернулся в родительский дом и оттуда отправился два месяца спустя в Манчестер, в качестве приказчика бумагопрядильни «Эрмен и Энгельс», фирмы, в которой отец его был компаньоном. Проездом через Кёльн Энгельс зашел в редакцию «Рейнской газеты» и там впервые встретился с Марксом. Встреча их была довольно холодная, так как она произошла как раз в дни разрыва Маркса с «свободными». Энгельс был настроен против Маркса письмами братьев Бауэр, а Маркс видел в Энгельсе единомышленника берлинских «свободных».

Английская культура

Энгельс прожил тогда двадцать один месяц в Англии, и это время имело для него такое же значение, как парижский год в жизни Маркса. Оба они вышли из школы немецкой философии и, исходя из нее, пришли за границей к одинаковым результатам; но Маркс понял борьбу и стремления своего времени путем изучения Французской революции, а Энгельс — благодаря знакомству с английской промышленностью.