Безвольная и нелепая, она била хвостом.

– Все, Марина. Я больше не ваш.

– А текст для «Экстрим-объема»? Можешь хотя бы дописать?

– Я увольняюсь, понимаешь? – И затем победоносно: – Мне плевать на «Экстрим-объем».

Трушкина смотрела и переваривала. До нее доходило – медленно, но доходило, что сотрудник уходит из-под ее контроля. Наконец она сделала последнюю рефлекторную попытку задержать его:

– Мы что, даже не отметим?

– Нет.

Тогда трафик-менеджер порывисто прижалась к Герману.

– Герман, ты такой хороший. Такой добрый.

Третьяковский чувствовал это плоское сиротское тело и невольно ощутил сожаление.

– Мне тоже все надоело ужасно, – жаловалась Трушкина, пачкая слюной его белый мериносовый свитер. – Уволиться бы, сил никаких. Хочу в Крым, к маме.

От своих столов повставали и потянулись к прощавшимся агентские зомбяки: Лелик и Болик, дизайнеры Куприянов и Кошкина, арт-директор Барбаков, помятый копирайтер Глеб Фуко и стратег Митя Порываев. Вдали тенью прошла и помахала рукой Саша Борисовна Шишунова. Это была настоящая массовая сцена исхода Моисея из племени Израилева.

– Что же теперь с нами будет? – неожиданно спросила Кошкина, толстая девочка с розовыми волосами. – Раз последние столпы уходят.

– Правильно делаете, Герман Антонович, – максимально крепко пожимал ему руку Ваня.

– Ну, ты же быстро найдешь себе работу?

– Возвращайтесь, если что.

– Да нет, зачем ему такого желать? Уж лучше вы к нам, да, Герман? – грандиозно шутил Фуко. – Как там говорится… заезжайте к нам на Колыму?

– Ага, пишите письма.

– На свободу с чистой совестью.

– А нам тут на асаповских рудниках…