Затем с трогательной заботой и участием поинтересовался у Кулькова, куда потом девать его «вонючее туловище»: утопить здесь же у пирса с болванкой в ногах или где-нибудь закопать. После чего поручил мне чистить пистолет, а сам убыл в казарму утвердить приказ у командира и за доктором («При расстреле, — сказал он, — положено»).

Из-за двери слышались судорожные всхлипывания Кулькова. Изобразив на лице максимальную степень участия, я, как мог, старался его успокоить. Командир, мол, приказ может ещё и не подписать, старпом если сейчас опрокинет стакан-другой, то может и промахнуться, пистолет дать осечку, порох в патронах отсыреть… и т. д. и т. п. Кульков слушал мои увещевания, но почему-то совсем не успокаивался.

— Да и вообще, — сжалился я, — хватит сопли здесь размазывать! Вот тебе бумага и карандаш, пока старпом ходит, пиши на помилование!

Как утопающий цепляется за соломинку, так и Кульков схватился за протянутый ему лист, после чего затих, примостившись возле унитаза, и на его шершавой крышке огрызком карандаша начал кропать какие-то каракули. Минут через десять на свет божий родился следующий документ (оригинальный стиль и орфография тщательно сохранены):

Когда в сопровождении доктора вернулся старпом, данный исторический документ уже покоился у меня в нагрудном кармане. Кульков в ожидании своей участи сидел на толчке за дверью гальюна и то всхлипывал, то в голос противно выл. Он полностью поверил в реальность происходящего, и в этом раздавленном, трясущемся существе уже невозможно было узнать наглого, заносчивого «годка».

Скоро Кульков был извлечён из своего убежища, выведен наверх и поставлен спиной к воде на торец пирса. Здесь с суровой серьезностью, смакуя каждое слово, старпом начал зачитывать приказ. Протрезвевший Кульков стоял на краю и трясущимися руками зачем-то безуспешно пытался застегнуть на мокрой робе пуговицу.

— Ну что ж, к делу! — возвестил старпом, окончив чтение, и взял у меня пистолет.

— Доктор, намажь ему лоб зелёнкой. Да побольше пятно сделай, побольше…

Насвистывая под нос вариации на тему похоронного марша, Горыныч начал демонстративно, не спеша снаряжать патронами магазин, потом вогнал его в рукоятку ПМа, снял предохранитель, передёрнул затвор. И тут по сценарию наступила моя очередь.

— Товарищ капитан-лейтенант! Подождите! Тут Кульков прошение о помиловании написал. Не хочет, чтобы его расстреливали. Вот документ, прочитайте!

— Не хочет, говоришь, чтобы расстреливали? Надо же! — искренне удивился старпом. — Что ж ты молчал? Ну-ка… что тут за каракули? — и с серьёзным видом, скрывая предательскую улыбку, вслух зачитал документ, в муках рождённый Кульковым.

— Ну, это же совершенно меняет дело! — просиял старпом так, как будто ему только что сообщили о назначении командиром на новую строящуюся лодку. — Человек обещает встать на путь исправления. Водку — пишет — не буду, в тюрьму хочу. Хотя туда ему, в общем-то, и дорога… Ну ладно, проявим снисхождение, если присутствующие, конечно, не против.

Присутствующие, включая Кулькова, были не против. Доктор, правда, немного разбухтелся:

— А какого чёрта тогда я среди ночи сюда тащился, мальчика, что ли, нашли? Да и зелёнки вон уже сколько на него извёл! Давайте шлёпнем побыстрее, да и спать пойдём!

Пока я пытался разубедить нашего кровожадного доктора, доказывая ему, что любая тварь, даже такая, как Кульков, достойна снисхождения, старпом принял решение:

— Матрос Кульков! — гаркнул он так, что загудело железо под ногами.

— Я! — еле слышно пропищал тот.

— Так вот, Кульков, — сбавил тон старпом, — принимая во внимание твоё искреннее раскаяние… Ты же искренне раскаялся? Или опять врёшь, скотина? — зловеще сверкнул глазами старпом, поигрывая пистолетом.