– Ты единственная девушка, которая по-настоящему заслуживает этого места, – сказал он, и я знала, что это правда, потому что полюбила эти загадочные развалины так же сильно, как и он сам, и моя прежняя ревность прошла. Если та домохозяйка из Ипсвича и существовала, то она давно исчезла из его жизни. У Джесса не имелось времени ни на кого другого. Если я и ревновала, то к тому вниманию, которое он уделял больнице. Мне казалось странным, что он говорил про Назарет – «она», так же, как Клей называл свой огромный красный мотоцикл[10].

Джесс был параноиком относительно вандализма и разрушения, и обходил это место каждый день, отмечая вслух потери, когда они появлялись. Когда кровати показались ему стоящими не так, как обычно, он прилепил один из моих длинных волос поперек двери, чтобы заметить, если кто-то зайдет (никого в итоге не было). Он измерял трещину в стене у основания часовой башни, чтобы понять, действительно ли она расширяется с каждым днем (а это было).

Я не возражала повсюду следовать за ним по пятам. Его очевидная компетентность и взрослая мужественность настолько бросались в глаза, что я была этим польщена, и к тому же моя увлеченность сравнялась с его, даже в каком-то смысле превосходила. Здесь всегда можно было обнаружить что-то новое. В не исследованной ранее боковой комнате мы нашли кровать с кожаными ремнями, ржавую тележку и кремовую эмалированную бадью, размером и формой походившую на сушилку для белья в нашей кухне и покрытую переключателями и циферблатами.

– Стоматологическое оборудование? – спросил Джесс. Он поиграл с некоторыми переключателями и поднес резиновую трубку к зубам.

– Нет, – ответила я. На стеклянном колпаке была надпись на английском языке. – Это аппарат для ЭКТ.

– А что это?

– Электроконвульсивная терапия. Это делали с пациентами, склонными к суициду, когда лекарства не помогали. Им поджаривали мозг, как будто это помогло бы вывести их из депрессии. – Я порылась за прибором и вытащила пару огромных металлических зажимов с контактами по сторонам. – Вот что они надевали им на голову. Такой процедуре подвергали Сильвию Плат[11].

– Я знаю, – сказал Джесс с такой уверенностью, что стало ясно: он никогда о ней не слышал.

На тележке валялся пустой бланк для записей о лечении электрошоком – столбцы с надписями «Дата», «Время», «Количество ударов», «Глиссандо» (это прекрасное латинское слово в сочетании с линиями и точками делало лист больше похожим на ноты, чем на медицинские записи), «Сопротивление», «Напряжение», «Длительность (сек.)», «Тип реакции», «Степень ухудшения на дату процедуры», «Принимаемые лекарства» и «Клинические заметки». Я сложила его и сунула в карман.

– Малышка, зачем ты это берешь? – Если улыбка Джесса озаряла только его лицо, то его хмурый взгляд способен был затенить целую комнату. – Мне хватает проблем с попытками Клея вырвать каминные решетки и все такое прочее.

Я улыбнулась ему:

– Я просто интересуюсь старыми вещами, вот и все.

– Да, но… – Джесс сунул руку мне в карман, вытащил листок, положил обратно на металлический поднос и хлопнул по нему. – Лучше оставить его тут. На случай, если понадобится. Для работы оборудования.

Я все еще не понимала.

– Теперь им никогда не продать это барахло, – я показала на электрошоковую машину, тележку, грязные кровати. – Прежде всего, оно устарело на многие годы, да и вообще – кто может прийти и забрать все это?

Он пытался быть терпеливым со мной.

– Не для продажи. А когда больница снова откроется. Никогда не знаешь, что может пригодиться.

Я вгляделась в его лицо, думая, что он шутит, но Джесс никогда еще не был настолько серьезен. И только тогда я осознала, что он на самом деле надеялся – нет, верил! – что однажды это гниющее разрушенное здание снова станет действующей больницей.

– Именно за это мой отец ведет агитационную кампанию, верно? – сказал он терпеливо-старательно, будто разговаривал с идиотом. – Отменить решение Гринлоу. Восстановить рабочие места.

Я и не знала, что деятельность Марка вышла за рамки обычного нытья в «Социале».