Странное равнодушие охватило Россохатского. Горькая потеря ощущалась сейчас как стороннее дело, как беда, которая случилась с кем-то другим, бредущим по тайге почти без сознания.

И еще ему в голову явилась больная мысль, что теперь без сумы идти легче и проще. И он заковылял по тропе, уже ни о чем не думая и, кажется, ничего не ощущая.

Шел в полузабытьи, лицо горело, как жар, и в виски стучали быстрые, точно клюв дятла, молоточки крови.

Однако вскоре стал чувствовать многопудовую тяжесть ног, все ссадины и потертости на них, но старался забыть об этом и помнил лишь одно: Иркут рядом, и надо как можно скорей выйти к берегу.

Перед самой рекой сбился с коренной тропы. Нет, под ногами по-прежнему змеилась оленья дорожка, но он всё-таки заметил, что она кое-где заросла травой, кое-где упирается в молодые кусты — и понял: сошел на старую боковую тропу.

Пришлось повернуть назад и плестись к месту, где сбился с пути.

Потом уже плохо помнил, что с ним и где он. Ветки били в лицо, рядом плескались волны Иркута, и Андрей тяжко сползал к берегу, чтобы напиться.

Россохатский никогда прежде не болел, но часто видел, как хворают другие. И теперь ему мерещилось, что в него вцепились разом все недуги, какие только есть на земле.

Чувство голода, терзавшее еще совсем недавно, стало тупым и отдаленным, и снова явилась мутная мысль, что это не он, Россохатский, а кто-то другой, покачиваясь, спотыкаясь и засылая на ходу, тащится в тайге.

Однажды, свалившись у берега и немного придя в себя, он вспомнил Катю и решил: нельзя поддаваться слабости, у него нет на это права. Но встать с земли так и не смог. Ноги подгибались, кружилась голова, подташнивало.

Тогда решил ползти. Перед лицом плескалась и погромыхивала на камнях река. Монды и люди были совсем недалеко, и он требовал от себя не терять веры в удачу.

Прежде, чем потащиться вперед, заметил место, от которого начинал путь. К вечеру, выбившись из сил, оглянулся и увидел, что это место — старый, побитый грозой кедр, темнеет в четверти версты от него. Андрей поскрипел зубами, резко тряхнул головой, сбивая пот со лба, и двинулся снова, потому что на него укоризненно смотрела Катя, и ему тяжело было слышать ее молчание.

Когда совсем стемнело, он сполз к реке, опустил лицо в воду, напился. На какое-то время вернулось совершенно ясное сознание, и он понял, что умирает, что он позорно умирает, прожив маленькую, никчемную жизнь. Умирает, ничего не сделав для единственного на земле человека, которому так обязан, для Кати.

К ремню был привязан кусок золота, надо было давно бросить зряшный груз, но для этого уже не хватало сил. И тогда уныло подумал, что жизнь похожа на промывку песка: она отделяет все настоящее от пустой породы и растворяет грязь в общем безвестном потоке.

Он привалился спиной к молоденькой, дрожавшей на ветру березке и, мучительно морща лоб, попытался до дна понять поразившую его мысль.

Вот и конец, и ничто уже не изменит этого конца, и жизнь была, а не есть. Она была, вся его жизнь, как камень-обманка, пустая порода, без признаков настоящего счастья… Нет, все же было немного радости: Катя… Вот только это и было в его жизни стоящее — веселая, яркая золотинка в бедном бросовом кварце.

И он заплакал жалкими слезами обессиленного человека, всем своим существом ощущая, как слабеет сердце, рывками стучащее не то в груди, не то в горле.

И, уже почти мертвый, увидел вдруг нахмуренные глаза, и над ними фуражечку с красной звездой. Она летела навстречу, та фуражечка, и был пересверк шашек, и белые зубы Кати, и ее синие, будто зажженный спирт, глаза.

А вверху качались то звезды, то солнечное сияние — какая-то каша из неба, Млечного Пути и закатов.

…Рысь, долго сидевшая на суку и следившая за человеком, на рассвете спрыгнула вниз и, дрожа всем телом, сделала шаг к добыче. Короткий, точно обрубленный хвост кошки, темный на конце, стоял торчком. Кисточки острых ушей замерли от охотничьего азарта.