За спинами медиков он увидел укрытое простыней тело Рино. Его шею, подбородок, щеки, опущенные веки... Испещренную наколками руку, из которой торчали прозрачные трубки. Рука поднималась над кроватью. Указательный палец показывал в его сторону. Голубые глаза глядели прямо на него.

Рино открыл рот и сказал:

— Это был ты!

Зазвучала музыка, и церковь затихла. Слышен был только детский плач.

В глубине, рядом с алтарем, четыре девочки в черных юбках и белых блузках выводили на скрипках печальную мелодию. Кристиано уже слышал ее в каком-то фильме про войну.

Эсмеральда взглянула на Карраччо, преподавательницу математики, та кивнула ей, что пора выходить, и школьники повставали со скамей, пропуская ее и подбадривающе похлопывая по плечу.

В церкви стояла такая тишина, что стук черных каблуков отдавался гулким эхом под железобетонными арками.

Эсмеральда с достоинством поднялась по трем ступеням, прошла рядом с гробом и встала за пюпитром. Потом она наклонилась к микрофону и, несколько раз сделав глубокий вдох, с третьей попытки заговорила тающим голоском:

— Я прочитаю стихотворение. Я написала его для тебя, Фабиана. — Она провела рукой по глазам. — Улыбчивая Фабиана. Добрая Фабиана. Фабиана, освещавшая своим светом самые мрачные дни... Фабиана, смешившая нас. Теперь ты... — Эсмеральда опустила голову и беззвучно зарыдала, вздрагивая плечами. Она попыталась продолжить: — Теперь ты... Теперь ты... — но не могла. Наконец она пролепетала сквозь всхлипы: — Нам будет одиноко без тебя, мотылечек. — Она отошла от пюпитра и, закрыв ладонями лицо, бросилась на свое место.

Алессио Понтичелли посмотрел на жену и крепко сжал ее руку. Переведя дух, он поднялся к микрофону.

Кристиано несколько раз видел его у школы. Красивый дядька, спортивного вида, с непременным бронзовым загаром. Но сейчас он казался больным, словно из него высосали все силы, — бледный, растрепанный, с лихорадочно горящими глазами. Он вытащил из кармана пиджака сложенный листок, развернул, посмотрел в него, но потом засунул обратно в карман и тихо заговорил:

— Я написал о Фабиане, о моей дочери, о том, каким чудесным созданием она была, написал про ее мечты, но я не могу, простите меня... — Он шмыгнул носом, смахнул с глаз слезы и заговорил уже более решительно: — Говорят, Бог умеет прощать. Говорят, что Бог в своей безграничной доброте создал людей по своему образу и подобию. Только одного я не понимаю: как мог Он создать чудовище, которое убило мою малышку? Как мог Он при всем этом присутствовать? Как мог Он смотреть, как бедную девочку сбивают с мотороллера, бьют, насилуют, а потом лишают жизни, раскроив камнем голову? Видя все это, Бог должен был возопить с небес так громко, чтобы мы все оглохли, должен был устроить светопреставление, должен был... Но Он ничего не сделал. Дни идут, и ничего не происходит. Солнце всходит и заходит, а гнусный убийца расхаживает среди нас. И меня просят говорить о прощении? Я не нахожу в себе сил. Он лишил меня лучшего, что у меня было... — Он опустился локтями на пюпитр, закрыл лицо ладонями и разрыдался. — Я хочу увидеть его мертвым...

Мать Фабианы поднялась, подошла к мужу, крепко обняла его и увела прочь.

За алтарем кардинал Бонанни, дряхлый-предряхлый сгорбленный старичок, хриплым голосом начал служить мессу: "Вечный покой даруй им, Господи, и свет вечный да светит им".

Вся церковь поднялась со скамей и повторила за ним:

— Вечный покой даруй им, Господи, и свет вечный да светит им.

Кристиано остался сидеть, беззвучно плача. С трудом сдерживая рыдания, он почти не мог дышать.

"Я чудовище, чудовище".

Как он мог тащить окровавленное тело Фабианы, не испытывая никакой жалости? Как он прожил эти дни, не чувствуя стыда? Не думая о том, что принес горе в чью-то семью? Как он нашел в себе силы мыть ее тело, не мучаясь угрызениями совести? Как он оказался способен на все это?

"Потому что я чудовище и не заслуживаю прощения"