— Не сильная, а битая жизнью, — назидательно возразила Елена Ивановна, хлебнув кофе и одновременно пустив дым носом, как дракон. — Поживи с мое — и перестанешь о смысле жизни думать. Невозможно штаны через голову надеть, прочее легко осилить. Вот смотри: “дыша духами и туманами”…

Вика проследила направление взгляда Елены Ивановны (а глаза у той были небольшие, круглые, зоркие — орлиные!) и заметила в коридоре невесомую фигурку Клавдии Сидоровой. Елена Ивановна сипло и немузыкально запела:

И даже пень

В апрельский день…

И спросила:

— Сколько ей лет. Викуля как думаешь?

— Пятьдесят… пять? — Неуверенно попробовала Вика угадать.

— Семьдесят восемь.

— Не может быть!

Точно. По паспорту. А на самом деле и того больше. Трудится, конечно, старушка много — гимнастический зал, косметичка. Шесть подтяжек, и таких тугих, что вон и рот не закрывается. Сделано в Швейцарии! Плюс платьице от Лагерфельда. Результат: пугало пугалом. На вид, конечно, подросточек, но ста четырнадцати лет. С рахитом и склерозом.

— Издали она смотрится неплохо, — не согласилась Вика.

— Смотрится, если у тебя минус восемь на каждом глазу. И ведь бедняга глупа, как полено, почему и консультирует по деловой этике. Еще бы! Иванов-Люксембургский ни в чем не может отказать тете.

— Она ведь, говорят, его воспитала?

— Ага. Пока мамочка в тюрьме сидела за растрату, за крошкой тетя присматривала, потому как сама к тому времени освободилась.

— Как? Клавдия Львовна тоже сидела?

— Разумеется.

— Но за что?

— Какие-то махинации с тухлой рыбой пряного посла. Я тогда маленькая была, подробностей не помню, однако дело историческое, громкое. Да и кто не знал тогда тетю Клавку из углового гастронома!

— Вот поразительная судьба! — ахнула Вика.

— И я о том же, — согласилась Елена Ивановна. — А ты говоришь, жить невозможно. Все способен человек снести и вывернуть из самого дерьма в платьице от Лагерфельда. Веселей гляди! Ты что-то у нас такая бледненькая последнее время. Дома что?