Не получив ответа, Авдотья Семеновна, еще так недавно, всего три года назад, бывшая для всех Дуней, телятницей Дуней, босиком бегавшей по навозу коровника, добавила, уже как бы про себя, по-всегдашнему растягивая слова:
— Чудно! Платье к троице шила, а уже в грудях жмет — мочи нет. Кнопки сами отскакивают…
Стоя перед зеркалом, она снисходительно усмехнулась, провела обеими руками по полной груди, посмотрела на свои мягкие, покатые плечи, слегка пожала ими: «В самом деле, с чего бы» так?..» Подобрала выбившуюся над ухом прядь тонких темно-каштановых волос и, встав боком к зеркалу, продолжала рассматривать себя в нем. В ленивой грации неторопливых движений, небрежно заколотой прическе угадывалось спокойствие женщины, знающей счастливые баюкающие дни. Стекло отражало влажный блеск чуть прищуренных глаз.
Александр Александрович стоял у рояля, неудобно о него облокотившись, и читал клавир, одновременно проигрывая одной рукой отдельные музыкальные фразы. Он взял несколько беглых арпеджий, перевернул страницу, выпрямился. Нервным, суетливым движением провел по слегка седеющим волосам, подстриженным коротким ежиком, и насмешливо заговорил:
— Могу дать исчерпывающее объяснение, виконтесса. Как мне известно, у вас по восходящей линии со стороны родителя и родительницы, сколько ни поднимайся, бабки и прабабки поголовно занимались почтенными делами вроде мытья полов, стирки, молотьбы, вымешивали пудовые квашни, рожали с серпом в руках… Всего этого с избытком досталось бы и на вашу долю, не предназначь вам лукавая судьба сделаться моей супругой… И теперь у вас вместо лошадиной работы — совершенная праздность, двенадцать часов сна в сутки, послеобеденная сиеста, чаи с пирогами, dolce far niente…[2] Как тут не округлиться? Добро бы напрягались нервы и шевелились мозги, а то и тут — полная спячка: единственное занятие гадать на червонного короля! Барыней в один тур не сделаешься, маркграфиня, — на это уходит два-три поколения вполне праздных и благополучных людей. Берегитесь: жирок задушить может, рекомендую принять меры — например, завести любовника, а еще лучше рожать, плодиться!
— Шутник ты, Саша, — добродушно протянула Авдотья Семеновна, обычно пропускавшая мимо ушей витиеватые тирады мужа.
Несмотря на язвительность тона и насмешливо сощуренные глаза, чувствовалось, что этот выпад Александра Александровича лишь поза. В нем всякую минуту сквозило беспокойство слабого и растерянного человека, знающего, что поступает не так, как надо, но неспособного изменить поведения.
— Пустое я болтаю, Дунюшка. Голова болит… Есть там еще? — проговорил он после некоторой паузы, потупясь, тихо и просительно.
— Как? Сашенька, ведь ты мне обещал…
— Потом… Сейчас нельзя, томит…
— Что ты с собой делаешь, миленький? На что похож стал, руки трясутся, под глазами мешки…
Тут были боль и упрек — Авдотья Семеновна тревожно и с жалостью смотрела на одутловатое лицо и тщедушную фигуру мужа, отвернувшегося к окну и теребившего пуговицу старенького люстринового пиджака, слишком широкого для его сутулых плеч. Потом порывисто подошла к нему вплотную и, обняв за талию, тихонько привлекла к себе:
— Ну, Саша, пожалей меня; я без тебя жить не могу, а ты себя губишь. Перебори хоть раз… Ну давай сходим в лес, к твоему оврагу, — помнишь, ты все уводил меня туда? Смотри, погода какая… Сашенька!
Александр Александрович продолжал смотреть в окно и молчал. Авдотья Семеновна понемногу отстранилась от него, устало вздохнула и тихо вышла из комнаты.
Эта сцена происходила в одной из трех комнат флигеля, который Петр Александрович Балинский, помещик и крупное лицо в петербургском деловом мире, отвел своему младшему брату. Тот вернулся из Москвы и, по всему было видно, безнадежно застрял в деревне.
Понадобилось немного, очень немного лет, чтобы молодой музыкант, блестяще закончивший консерваторию на рубеже столетия, полный горячих мечтаний о служении искусству, отказался от своих надежд и окончательно сошел с рельсов.
В доме Балинских гащивали подолгу, иногда целое лето, и съезжавшаяся молодежь устраивала веселые пикники, напропалую играла в теннис и танцевала.
— Фи, Alexandre, вы опять за своим противным роялем… Идемте! Да взгляните, вас просит дама, бука…
Саша Балинский не смел ослушаться взявшей его двумя пальцами за рукав капризно надувшей губки барышни в воздушном кружевном платье с широкой лентой по талии и давал себя увести из укромного мезонина, где на столах и по креслам лежали груды нот, тетради и листки, исписанные музыкальной клинописью. Мелодии не сразу переставали звучать у него в голове, но шутки и смех обступивших гостей в конце концов рассеивали их. Помогали этому и рюмки, услужливо наполняемые по мановению очаровательных ручек. Нелюдимый музыкант превращался в порывистого, неловкого кавалера. Разгоряченный вином, он больше всех дурачился и был готов хоть всю ночь играть попеременно вальсы и кадрили, импровизировать томную музыку, аккомпанировать очередной солистке…
Или в его комнату шумно врывалось несколько приятелей, по большей части уездных львов и забулдыг.