Элька лежала на постели, обложенная пуховыми подушками. По щеке ее катилась одинокая слеза.

Агата, утомленная капризами дочери, присела рядом с ней на обитый алым бархатом табурет. Медленно водя пальцем по строкам, она перечитывала в который раз письмо, привезенное из Бялого перед самым большим снегом. По мере того, как двигался по строкам палец, на душе у княгини светлело: видно, все было хорошо у сына, с княжением он справлялся умело, письма слал пусть и холодные немного, но почтительные. А как иначе должен писать молодой князь вдовствующей матери?

«Вот высохнут дороги, и тотчас уеду», – пообещала себе Агата, с тоской глядя вокруг. Покуда жива была нянька, старуха еще напоминала ей, что она госпожа и княгиня. Но едва отступили от Черны морозы, нянька как-то быстро и сильно заболела, и сколько ни колдовала над ней черная ворожея Надзея, старушка умерла несколько дней назад, сделав страшную небову служанку властительницей судьбы Эльжбеты. Да и ее, Агатиной, судьбы.

Будь воля Надзеи, никто, кроме нее, не приблизился бы к Эльке, и та словно бы рада была этому, на всех, кроме черной страшной бабы, злилась, кричала, а потом, растеряв с криком все силы, подолгу плакала и жаловалась на несчастливую судьбу.

Девки прятались по углам, только бы не позвали ко княгине. Одна Ханна терпела, словно так и быть должно. Агате самой хотелось порой, как дворовой девке, укрыться где-нибудь от дочери, выдумав срочное дело, а порой, стоило глянуть на это расплывшееся, вечно красное от слез лицо, в котором едва угадывались любимые черты, хотелось ударить Эльку, ударить крепко, чтоб слетела с нее эта гадкая скоморошья харя.

А Ханна слушала, кивала, исполняла самые глупые прихоти, и все с такой величавой гордостью, словно не она служила, а ей. Оттого Элька еще больше задорилась и даже раз приказала Ханну выпороть за какой-то пустяковый проступок, к радости черной ворожеи. Агате даже стало жаль девушку. Да только Ханна не лыком была шита, задрала подбородок и ответствовала, что князь Владислав Радомирович приказал ей заботиться о его супружнице, а вот батогов и плетей получать не приказывал, а значит, не бывать тому.

Сколько ни ругалась Элька, а никто не решился прикоснуться и пальцем к гордячке Ханне. Может, боялись князя, может, приставленного к Ханне дружинника, который помогал лекарке со снадобьями, носил тяжелые ведра, сопровождал, когда посылал князь Ханну к больным чернцам, и стал за доброе обращение так верен ей, что едва в рот не глядел. А может, боялись громадного закрайца, который пусть и не показывался подолгу, а знал обо всем, что происходит во дворце, за всем приглядывал. С тех пор как отослала Агата Ядзю к сыну, великан словно бы осерчал на всех. По первому времени все ждал, что вернется, а как понял, что прошла опала, осталась Ядвига в Бялом, и вовсе зверь зверем стал.

Агата уж и сама раскаялась, что отпустила девчонку. Сыну добро сделала, а сама осталась одна-одинешенька в чужом дому. Из хозяек в приживалки.

Раз, не удержавшись, даже написала сыну, чтоб вернул девчонку Эльке, да только Якуб словно и не видал той строки в письме, а может, писарь чернский пропустил, когда записывал с ее слов послание.

Надеялась Агата, что хоть весной вернет Якуб болтушку Ядвигу, чтоб сменила у постели Эльжбеты няньку, прими Землица ее душу.

– Что это ты туда нашвыряла? – сердито ткнула склянкой Ханне в самое лицо Надзея. Видно, никакого колдовства она не учуяла, да и едва ли распознала бы: силы маловато. А вот норову – с лихвой. Перед Элькой она все лебезила, ворковала ласково, а на всех прочих бросалась, как цепная собака.

– Травы это, матушка Надзея, – спокойно ответила словница, отцепила от своей руки пальцы ведьмы.

– Так уж и травы, – вскинула подбородок Надзея. – А ну пробуй тогда сама. А то отравишь ты своими травами нашу голубку и наследника, а мне потом на Страстную стену за тебя идти.

Ханна отпила небольшой глоток.

– Больше пей.

– Тут столько, сколько надобно, отмерено, – ответила Ханна. – Это княгине сил прибавит. Скоро солнышко в полную силу войдет, можно будет в саду гулять. Вот с этих трав силы на гулянье и появятся.

– Дура, – простонала с постели Эльжбета. – Не видишь, до чего меня наследник выматывает? Какие тебе прогулки? Доносить бы этакую ношу. А ты, дура…

Агате стало так тошно, что она поднялась и, вынув из рук Ханны склянку, выпила ее одним глотком. Вкус у настоя был травяной, немного пряный, с нотами земляники и хвои. Мягкое тепло разлилось в груди, словно вдохнула Агата чистый речной запах с берега Бялы.

Она подошла, тихо наклонилась к самому уху дочери и, не скрывая злости, прошептала:

– Сама дура. Высохнет сад, как миленькая выйдешь гулять. Ребенку надо. Одна Землица ведает, чем дитя за глупость твою заплатило. А будешь в постели валяться, за косу сама вытащу.