После мессы настала пора печь каштаны, которые монахи многие месяцы собирали специально для рождественского стола. Запах плодов был густым и сочным, а вкус оказался еще лучше. Готовящиеся каштаны постоянно увлажняли смоченной щеточкой, а затем складывали в корзины и подбрасывали в воздух, пока скорлупа не трескалась, обнажая нежное белое нутро. Ева заявила, что ничего вкуснее в жизни не пробовала, и Анджело вынужден был с ней согласиться.
Детство Евы – а заодно и его – было настолько привилегированным, насколько возможно, и все же существовали вещи, которые нельзя было купить ни за какие деньги. Аромат жаренных на огне каштанов, заливистый детский смех, чувство единения и общей цели, разделенной кучкой обездоленных людей, неожиданно придали этому вечеру ослепительный блеск, который, знал Анджело, не потускнеет в его памяти даже спустя годы. Кроха трех или четырех лет – такой хрупкий, что Анджело боялся обнимать его слишком крепко, – забрался к нему на колени и прильнул к груди свежестрижеными кудряшками. Его родители погибли в Сан-Лоренцо во время июльской бомбардировки, после которой многие римские школы и семинарии превратились в сиротские приюты.
Везде, куда бы ни приводила их дорога, Ева доставала скрипку и играла «Adeste Fideles» и «Ти scendi dalle stelle». Исполнила она их и для воспитанников Святого Виктория. Монсеньор О’Флаэрти не скрываясь плакал, монахи слушали с благоговейно опущенными головами, а дети тихонько подпевали. К хору присоединились даже еврейские ребята, которые ощущали своеобразное родство с выросшим в нищете Иисусом. На несколько кратких часов им удалось отрешиться от обычного страха и лишений и сполна окунуться в атмосферу праздника.
– Откуда ты знаешь эти песни? – спросил Еву монсеньор О’Флаэрти, когда они втроем возвращались в Ватикан. Фургон грузно подскакивал на немощеных дорогах. Монсеньор напел несколько тактов, и глаза его опять увлажнились при воспоминании о светлых рождественских гимнах. – Ты же еврейка.
– Но еще и итальянка, – спокойно ответила Ева. – А нельзя быть итальянкой и не знать «Ти scendi dalle stelle».
– Ох, прости мое ирландское невежество, – сказал монсеньор по-английски с нарочитым акцентом. – Спой ее для меня еще разок, милая.
Ева негромко затянула песню, и голос ее был так же чист и звонок, как и у ее скрипки. Она знала наизусть весь текст, но была одна строчка, от которой у Анджело особенно перехватывало дыхание, а сердце начинало поджариваться на медленном огне.
Припев повторялся вновь и вновь, и Анджело оставалось лишь крепче сжимать руль, вглядываясь в звездную темноту и затылком ощущая взгляд монсеньора О’Флаэрти.
Январь 1944 года выдался таким же сырым и серым, как и декабрь 1943-го. Монастыри и духовенство вместе с остальными жителями оккупированного города жадно прислушивались к новостям из краденых радиоприемников. Судя по репортажам, американская армия, продвигаясь по итальянскому «сапогу» в направлении к Риму, допускала один промах за другим. Ночные сводки Би-би-си о действиях союзников открывались бравурными аккордами Симфонии № 5 Бетховена, однако за ними обычно не следовало ничего обнадеживающего. Немцы ликовали и принимались расхаживать с еще более самодовольным видом, при каждой возможности подчеркивая свой успех.
Однако были и маленькие победы. Монсеньор О’Флаэрти придумал, где остатки еврейской общины могли бы собираться для отправления религиозных обрядов, – в древней церкви, обнаруженной археологами под действующей базиликой Святого Климента. Та располагалась неподалеку от Колизея и находилась под дипломатической защитой Ирландии, что обеспечивало подпольным собраниям хоть какую-то безопасность. Всего базилика имела три уровня: в самой нижней части по-прежнему можно было увидеть руины жилого дома I века, поверх которого в IV столетии возвели первую церковь. В то время в ней собирались гонимые римлянами христиане, и от иудеев и их покровителей не ускользнул зеркальный символизм истории. Руины были сырыми и темными, между влажных стен гуляло эхо подземной реки, однако само святилище удивительным образом несло ощущение мира.
Несмотря на рискованность затеи, Ева, семейство Соннино и другие члены подполья собирались там при каждом удобном случае. Устраивались в правом приделе под потускневшей фреской своего брата по несчастью Товии[8] и из последних сил цеплялись друг за друга и древние традиции, которые делали их изгнанниками и все же дарили единство.
Ева садилась рядом с Джулией и маленькой Эмилией, Лоренцо – с отцом и другими мужчинами, и они все вместе пели песни и читали молитвы, стараясь сохранить корни живыми и напомнить себе, что значит быть евреем. Красоту, символизм, чувство семьи и общности.
Звонкий детский голосок Эмилии явственно выделялся из хора, и в нем одновременно слышались прошлое и будущее. Ева держала малышку за руку, подпевала ей и думала про Камилло и дядю Феликса, покойную мать и дедушку с бабушкой. Про свободу и солнечный свет, любовь и надежду, белый песчаный берег и те благословенные дни, когда папа делал стекло, а жизнь была простой и понятной.
Песок и зола. Древние ингредиенты стекла. Такая красота буквально из ничего. Папу этот факт неизменно приводил в восхищение, а Ева никогда не могла осмыслить его до конца. Из песка и пепла – перерождение. Из песка и пепла – новое бытие. Каждая песня, каждая молитва и крохотный акт неповиновения тоже заставляли ее чувствовать себя перерожденной и обновленной, и она мысленно поклялась не сдаваться. Поклялась и дальше творить стекло из пепла, и это решение само по себе было победой.
Ева продолжала выносить золото с виа Тассо, а Анджело, невольно переквалифицировавшийся в контрабандисты, – превращать его в припасы. Однако самым большим их триумфом, за который нужно было сказать спасибо череде странных случайностей и любопытству Греты фон Эссен, стал новый печатный станок для Альдо Финци.
Грета фон Эссен, очаровательная и смертельно скучающая супруга капитана фон Эссена, немедленно прониклась к Еве симпатией – возможно, потому, что Ева была одной из немногих людей, с кем она могла поговорить в Риме по-немецки. В свои почти сорок Грета оставалась на редкость эффектной женщиной и за неимением детей посвящала все время хобби и домоводству. Она не упускала случая украсть Еву в обеденный перерыв, а потом, сидя с ней где-нибудь в кафе, посвящала ее в такие подробности жизни со своим Вильгельмом, которые Ева предпочла бы не знать никогда.
Однажды Грета не выдержала и расплакалась прямо над бокалом вина, сказав, что стала разочарованием для мужа и рейха.
– Это наш долг – подарить родине детей. А у нас их явно уже не будет. Вильгельм меня стыдится. Считает, что это из-за моего бесплодия его так медленно повышают в звании.
Ева похлопала ее по руке и что-то сочувственно проворковала, однако с большим облегчением приняла предложение закончить обед и проехаться мимо новых магазинов, которые должны были отвлечь внимание Греты от Вильгельма и бесплодия. Остаток обеденного перерыва они провели, блуждая по модному кварталу с одежными, галантерейными и парфюмерными магазинами, среди которых затесалась и одна старая, но прославленная книжная лавка с изящной золотой надписью на витрине. На двери ее висел большой замок, а у порога возвышалась стопка газет.
Грета, жадная до всего антикварного, немедленно прильнула носом к окну, пытаясь разглядеть внутреннее убранство. Все товары явно были на своих местах, хотя магазин давно не работал.