– У Анджело умерла мама, – продолжал папа печально.

– Бабуля поэтому вчера прочитала телеграмму и расплакалась? – Ева уже забыла о своем намерении не перебивать.

– Да. Сантино и Фабия хотят, чтобы их сын привез мальчика в Италию. У него некоторые проблемы со здоровьем. С ногой, точнее. Они хотят, чтобы внук пока пожил с ними. Старший брат Сантино – священник, и они думают, что мальчик мог бы поступить в семинарию здесь, во Флоренции. Ему, конечно, поздновато начинать, но он ходил в Америке в католическую школу, так что не должен отстать от одноклассников слишком сильно. Может, он их еще и перегонит…

Последние слова папа произнес таким тоном, будто размышлял вслух, а не сообщал Еве то, что ей действительно следовало услышать.

– Помогу ему по мере сил, – пробормотал он.

– Думаю, мы подружимся, – заявила Ева. – Раз у нас обоих умерли мамы.

– Это точно. Друг ему понадобится.

Ева не помнила свою мать. Та умерла от туберкулеза, когда Ева была совсем малышкой. В ее памяти сохранилась лишь расплывчатая картинка, как мама неподвижно лежит в постели с закрытыми глазами. Еве тогда едва ли исполнилось четыре, но она до сих пор помнила высоту кровати и чувство триумфа, с которым она подтянулась и перекатилась на одеяло, продолжая сжимать в руке крохотную скрипку. Она хотела сыграть для мамы.

Ева проползла по одеялу и коснулась лихорадочной щеки, чей ярко-красный цвет делал маму похожей на разрумяненную куклу. Та медленно подняла веки. Ее глаза были стеклянными и словно смотрели сквозь Еву, усиливая неприятную ассоциацию. Ева испугалась – испугалась этой почти безжизненной фигуры с остановившимися на ней голубыми глазами. А затем мама произнесла ее имя, и оно хрустнуло у нее в губах, словно старая бумага.

– Батшева, – прошептала она.

За этим словом последовал ужасающий приступ кашля, который надломил и сотряс все ее тело. Этот скрипучий шепот и то, как мама рвано выдыхала после каждого слога, будто имя Евы должно было стать последним словом в ее жизни, надолго поселило в девочке ненависть к нему. Всякий раз, когда папа пытался назвать ее Батшевой после маминой смерти, она затыкала уши и начинала рыдать.

Тогда-то папа и стал звать ее Евой. Это было единственное воспоминание Евы о маминой жизни – об их недолгой жизни вместе, – и его она предпочла бы забыть. Такая память не доставляла ей никакого удовольствия. Гораздо больше ей нравилось рассматривать мамину фотокарточку, притворяясь, будто она действительно помнит эту очаровательную женщину с мягкими каштановыми волосами и фарфоровой кожей. На снимке она держала Еву на коленях, сидя рядом с гораздо более молодым Камилло: в черных волосах еще не поселилась седина, лицо серьезно, но в карих глазах пляшут смешинки.

Ева пыталась вообразить себя малышкой на фото – крохотной девочкой, неотрывно глядящей на мать снизу вверх. Но, как она ни старалась, память безмолвствовала. Ева даже не была похожа на маму. Так уж вышло, что она уродилась в отца, разве что кожа чуть бледнее, а губы розовее. Тосковать по кому-то, кого не знал, было трудно.

Ева задумалась, любил ли Анджело, внук Сантино, свою маму. Она надеялась, что не очень сильно. Любить, а потом потерять кого-то – намного хуже, чем не знать его вообще.

– Почему ты грустишь? – спросила Ева, обнимая колени под длинной ночнушкой.

Она нашла Анджело в папиной библиотеке: двери на балкон были распахнуты, дождь тяжело барабанил по розовой плитке внизу. Ева не ждала ответа: до сих пор он не отвечал ей ни разу. Анджело уже три месяца жил у них на вилле вместе с бабулей и дедулей, и Ева делала все, чтобы с ним подружиться. Она играла для него на скрипке. Танцевала. Плескалась в фонтане прямо в школьной форме и грязно ругалась – только чтобы вызвать у него смех. Иногда он и правда смеялся, и это вдохновляло ее на новые попытки. Но до сегодняшнего дня он никогда ей не отвечал.

– Я скучаю по маме.

Сердце Евы подпрыгнуло от изумления. Он заговорил с ней! По-итальянски! Ева знала, что Анджело понимает обращенную к нему речь, но думала, что говорит он только по-английски, как и полагается американцу.

– А я свою маму не помню. Она умерла, когда мне было четыре, – сказала Ева, надеясь, что беседа на этом не прервется.

– Ты совсем ничего не помнишь? – спросил Анджело.