Да, но что в действительности означают эти убеждения? «Самосознание» должно бы быть осознанием того, что происходит в собственном разуме, но ни один реалист не станет держаться за мнение, будто людям действительно свойственна интроспективность в буквальном смысле этого слова – взгляд, обращённый внутрь.
Не примечательно ли, насколько мы уверены, что осознаём себя – что мы в массе наделены способностями знать, что происходит у нас внутри? Подтверждений тому на самом деле немного. У некоторых людей и вправду случаются выдающиеся моменты, так называемые «прозрения» точной оценки настроений и мотивов других людей. Отдельные личности порой способны даже удачно оценивать сами себя. Но это ещё не оправдывает употребление терминов вроде самоощущения или самосознания. Почему бы просто не называть их ощущениями или осознанием? Есть ли хоть какие-то основания полагать, что эти способности существенно отличаются от всего остального, что мы воспринимаем и чему учимся? Вместо определения их как «разбирать себя» нам бы стоило считать их прямой противоположностью: просто ещё одним способом «строить догадки». Что, если мы узнаём о себе в точности так же, как обучаемся всем прочим внеличностным вещам?
Истина заключается в том, что части нас, якобы наделённые самосознанием, занимают лишь крошечную долю всего мышления. Они работают, выстраивая собственные модели мира – чрезвычайно упрощённые мирки по сравнению что с реальным внешним миром, что с грандиозными вычислительными структурами внутри мозга – системами, на понимание которых пока никто не претендует. И эти наши миры симулированного осознания – просто магические, в них каждый воображаемый объект наделён смыслами и целями. Задумайтесь, насколько трудно увидеть молоток не как инструмент для ударов, а мячик – не как что-то, что бросают и ловят.
Почему наше восприятие так ограничено, что мы видим не сами вещи как они есть, а способы их использования?
Так что, раз уж мы говорим, что «знание – сила», наши знания переплетены с путями достижения целей. И это ключевой момент: нам нет никакой пользы что-то знать, если это знание не говорит нам, что делать. Это настолько глубоко встроено в машинерию разумного сознания, что чересчур очевидно для упоминания:
Теперь мы можем вернуться к проблеме сознания: это часть мышления, специализирующаяся на использовании остальных систем управления, лежащих глубже. Но эта часть вовсе не разбирается в том, как эти системы устроены и как работают. Как было сказано, мы ходим не задумываясь, как это делается. Только когда эти системы перестают справляться, сознание обращается к мелким подробностям. Так человек с травмой ноги может впервые осознанно задуматься о том, как работает ходьба: «Чтобы повернуть налево, мне нужно оттолкнуться туда… – и тут приходится сообразить: – …а чем же?» Зачастую только столкновение с особенно сложной проблемой заставляет нас углубиться в рефлексию и попытаться понять, как же остальная часть нашего разума справляется с задачами; в такие моменты мы обнаруживаем себя говорящими примерно так: «Мне нужно организоваться. Почему же я не могу сосредоточиться на важных вопросах, не отвлекаясь на несущественные детали?»
Как правило, только в такие моменты – времена, когда мы попадаем в беду – мы и приближаемся к пониманию того, как работают наши сознания, поскольку применяем наши ограниченные познания об этих механизмах, чтобы перенастроить или починить их. Парадоксально, что именно тогда мы говорим, что сбиты с толку, ведь нужно быть очень толковым и хорошо разбираться в себе, чтобы понять и сказать такое – в отличие от обычной бестолковости, которая даже этого о себе не знает. Но мы всё равно не любим и пренебрежительно отзываемся об осознании растерянности, не понимая, насколько высокая степень самопредставления для этого требуется. Это, скорее, означает только то, что сознанию не хватает глубины, и оно способно лишь на такое ограниченное понимание того, как всё работает. Так или иначе, даже наши наиболее «осознанные» попытки самоисследования всё равно не могут вырваться за пределы прагматичного магического мира символических образов, поскольку ещё ни одному человеку не удавалось при помощи самоанализа разобраться в своих программах, работающих на нижних уровнях.
Такова ирония «Истинных Имён». Хотя Виндж рассказывает научно-фантастическую историю, в сущности это реалистичное изображение наших собственных жизненных затруднений! Повторю ещё раз, что мы работаем с нашими сознаниями так же невежественно, как водим наши машины и движем наши тела, как участники этих футуристических игр управляют своими великолепными машинами: при помощи символов, образов и заклинаний – а также тайных личных имён. Наши части, которые мы зовём «сознаниями», сидят за когнитивными терминалами, пытаясь управлять великими и загадочными машинами разума не при помощи понимания принципов их работы, а просто выбирая имена из меню и списков символов, время от времени всплывающих на наших ментальных мониторах.
В сущности, если задуматься, иначе и быть не может! Что бы случилось, будь мы способны по-настоящему заглянуть в себя? Что может быть хуже ясного обзора всех триллионов нервных соединений? Учёные годами разглядывают фрагменты этих структур в мощные микроскопы, но так до сих пор и не преуспели в создании всесторонней теории того, что и как делают эти нейронные сети. Как сокрушительно было бы увидеть всю эту грандиозную сложность сразу!
Мистики утверждают, что есть и другие, лучшие способы рассмотреть сознание. Один из путей рекомендует натренировать разум останавливать обычный поток мыслей и затем попытаться (замерев неподвижно) увидеть и услышать тончайшие подробности мысленной жизни. Даст ли это лучшие или хотя бы иные результаты, нежели инструментальное исследование? Возможно – но это не решает фундаментальной проблемы понимания сложного предмета! Ведь если мы остановим привычные способы мышления, мы лишимся и всех частей сознания, уже обученных интерпретировать сложные феномены. В любом случае, даже если и удастся наблюдать сигналы, исходящие из обычно недоступных частей сознания, они вряд ли окажутся понятны сознательным системам, поскольку несут непривычно низкоуровневые подробности. Чтобы понять, почему так выходит, я снова вернусь к примеру о понимании таких простых вещей, как ходьба.
Представьте, что во время прогулки вы действительно увидите и услышите сигналы спинного и заднего мозга. Поймёте ли вы из них хоть что-нибудь? Возможно, но не с лёгкостью. Подобный эксперимент легко провести при помощи устройств обратной связи, делающих эти сигналы по-настоящему видимыми и слышимыми; в результате действительно можно быстрее научиться новым приёмам, таким как лучшее владение повреждённой конечностью. Однако, как и прежде, это не даёт никакого осознанного понимания работы этих систем; вместо этого мы просто приобретаем новый опыт теми же путями, что и прежде: получаем в распоряжение новый набор магических символов. Вероятно, новая структура управления, связанная с известными нам поверхностными сигналами, формируется где-то в нервной системе. Но обратная биологическая связь не даёт никаких новых взглядов на процесс обучения, нежели наши обычные врождённые чувства. Учёные, изучающие процессы движения, уже десятилетиями перехватывают эти сигналы при помощи электронных инструментов. На их основе им удалось разработать различные частичные теории в отношении видов взаимодействия вовлечённых систем управления.
Однако эти теории возникли не из отрешённых медитаций или пассивного наблюдения за этими сложными биологическими сигналами; даже то немногое, что удалось узнать, основано на продуманном и глубоком использовании открытий, накопленных за три века научных и математических изысканий в аналитической механике и ещё век новейших теорий сервоуправления. В целом можно сказать, что в науке одно лишь внимательное наблюдение редко приводит к новым озарениям и пониманию. Для начала требуются хотя бы проблески формы новой теории или новый способ описания: новая
Но откуда берутся нужные нам идеи? Любая отдельная личность, разумеется, извлекает большинство концепций из общества и культуры, в которых выросла. Что до остальных наших идей, тех, которые мы «берём» полностью самостоятельно, они тоже происходят из сообществ – но на этот раз из тех, что обретаются внутри наших личных сознаний. Ни человеческое сознание ни в коей мере не является единой сущностью, ни мозг не ограничивается единственным главным способом работы. Мозг не выделяет мысли так, как печень выделяет желчь; мозг состоит из громадного ансамбля подмашин, каждая из которых занимается своими специфическими задачами, каждая используется некоторыми другими.
Например, за распознавание звуков слов у нас отвечают одни части мозга, а за восприятие остальных естественных звуков и музыкальных тонов – другие. Уже доказано, что специальная часть мозга выделена для видения и распознавания лиц, в отличие от прочих, обычных вещей. Я полагаю, что под нашим черепом собрано около сотни видов компьютеров, каждый со своей особенной архитектурой; они скопились там за четыреста миллионов лет нашей эволюции. Они объединены в великую сеть специалистов, каждый из которых умеет при необходимости обращаться к коллегам я решения соответствующих задач. Каждый из этих подмозгов использует свой собственный стиль программирования и свои форматы представления; там не существует единого универсального языка.
Соответственно, если одна часть этого Общества Разума захочет осведомиться о другой части, у неё вряд ли что-нибудь выйдет, настолько различны их языки и архитектуры. Как им понять друг друга, имея так мало общего? Общение затруднено даже между двумя разными человеческими наречиями, но сигналы различных частей мозга куда менее сходны, чем человеческие наречия, всё-таки связанные какими-то общими корнями. Скорей всего, они слишком различны, чтобы позволить вообще хоть какое-то общение – за исключением символов их использования.
Можно спросить: «Как же тогда общаются люди разных профессий, обладающие существенно разным опытом, мыслями и целями?» На это ответить легче, поскольку вся личность в целом знает куда больше, чем отдельные части её сознания. Поскольку все мы воспитаны сходным образом, общие знания обеспечивают прочную основу взаимопонимания. Но даже и так мы существенно переоцениваем эффективность общения. Множество человеческих специальностей только на первый взгляд выглядят различными, но все они сходятся в том, что основаны на одном и том же так называемом «здравом смысле» – то есть знаниях, общих для нас всех. Следовательно, нам не нужно объяснять друг другу настолько много, как мы думаем. Часто, «объясняя» что-нибудь, мы вовсе не объясняем ничего нового; вместо этого мы просто демонстрируем несколько примеров и несколько контрпримеров того, о чём идёт речь; это только указывает слушателю, как следует соединить уже известные ему структуры. Короче говоря, мы часто говорим «который именно» вместо «как».
Подумайте, насколько сложно бывает объяснить многие на первый взгляд простые вещи. Мы не можем рассказать, как удерживать равновесие на велосипеде, или отличать изображения от настоящих предметов, или даже как вспомнить что-нибудь. Можно возразить: «Нечестно ожидать, что мы сможем выразить такие вещи словами. Ведь мы обучаемся им ещё до того, как начинаем говорить!» И хотя эта критика во многом справедлива, она также показывает, насколько сложно взаимопонимание частей мозга, которые вовсе никогда не говорят – а таких в нас абсолютное большинство.
Идея «смысла» зависит от размера и масштабов: спрашивать «что это означает» имеет смысл только в достаточно большой системе, в которой хватает места для многих значений. В слишком маленьких системах мысль о том, что что-то может что-нибудь означать, бессодержательна, как утверждение, будто кирпич – это такой очень маленький домик.
Легко сказать, что разум – это сообщество, но эта идея совершенно бесполезна, если мы не сможем уточнить, как это сообщество организовано. Если бы все специализированные части в равной степени претендовали на контроль, получилась бы полная анархия, и чем больше мы бы обучались, тем меньше могли бы сделать. Значит, там должно быть какое-то администрирование, вероятно в виде грубых иерархий, как отделы и подразделения на производстве или в политическом обществе.
Что могут делать эти уровни? В известных нам крупных сообществах нижние уровни заняты специализированными задачами, тогда как высшие уровни заняты стратегическими целями и долгосрочными планами. И это ещё одна фундаментальная причина того, почему так сложен перевод между сознательными и подсознательными мыслями! Термины и символы, которые мы используем на сознательном уровне, преимущественно выражают наши цели и планы по использованию наших возможностей – тогда как низкоуровневые ресурсы объясняются на незнакомых языках процессов и механизмов. Так что когда наше сознание пытается снизойти в мириады всё меньших и меньших подмашин, из которых состоит разум, оно сталкивается с чуждыми представлениями, служащими для всё более специализированных предназначений.