– Во-вторых… И это очень серьезно, Вольф. Ты – патриот своей страны, и это очень хорошо. А я – патриот моей страны.
– И это тоже очень хорошо… Если тебе кажется, что Гитлер не угрожает твоей родине в такой же мере, как и моей, тогда нам лучше не видеться. И, думается мне, никто так не поможет миру в драке с Гитлером, как моя родина… У нас друзей Гитлера нет, а сколько их на Западе? Я не знаю. Я только знаю, что их здесь много, и что они могущественные, и что они могут сделать так, чтобы здешние владыки снюхались с Берлином против Москвы. Это допустимо?
– Не знаю.
– Я тоже. Это и нужно знать. И сделаешь это ты. И будет ли это предательством по отношению к твоей родине?
– Нет, – ответил Пальма, закуривая, – это предательством по отношению к моей родине не будет, здесь ты прав.
– Вот… И последнее. Ты как-то говорил мне: «Хочу, чтобы хоть кто-то знал обо мне правду…» Ты объявление в газете опубликуй: «Я в шутку перекрасился в коричневый цвет. На самом деле я начал драку с фашизмом не на жизнь, а на смерть. Вы мне верьте, я помогал антифашистам в Вене и Берлине».
– Останови здесь.
– Не сердись…
– За углом живет Мэри. Я не сержусь. Просто я не хочу, чтобы нас видели вместе.
– Ты становишься конспиратором, Дориан, браво…
Мэри прижалась к Яну, шепнула:
– Проведи меня в фехтовальный зал, милый.
– Verboten fur Damen.[36]
– Warum?[37]
– Как тебе мой берлинский диалект?
– Я никогда не была в Берлине.
– У меня великолепный берлинский выговор, немцы меня принимают за истинного берлинца. Научись делать мне комплименты, я очень честолюбив.
– У тебя фантастический берлинский выговор, и вообще я обожаю тебя, и ты самый прелестный мужчина из всех, кого я встречала в жизни.
– Во всех смыслах?
Мэри улыбнулась: