— Я решил просить отца Николая, чтобы он направил меня в университет Кодокан. И хочу, чтобы ты поступил туда вместе со мной.
Некоторое время я молчал, понятия не имея, что ответить. Этот университет был основан самим отцом-родоначальником дзюдо великим Дзигиро Кано, и попасть туда мечтали многие отпрыски знатных самурайских родов. Многие хотели бы, да немногие могли. Ибо туда принимали не просто достойных, а
— Слушай, ты не сердись, — нерешительно начал я, — но, понимаешь ли, нас вряд ли примут…
И тут увидел лицо Киндзо, изможденное долгой болезнью. Глаза его блестели, губы были плотно сжаты, и от всего облика веяло такой волей и верой, что я смущенно отвел взгляд. И пробормотал:
— Нет, ну я же только о себе. Ты другое дело…
Нас приняли.
Наверно, я никогда не узнаю, скольких трудов стоило Киндзо уговорить Владыку дать нам рекомендательные письма к руководителю Кодокана. И почему нас — только нас двоих из всех семинаристов — допустили до вступительных экзаменов.
Предметов, по которым нас испытывали, было великое множество — начиная с истории Японии и буддистских коанов и заканчивая самым главным экзаменом в зале для занятий боевыми искусствами. Зал был воистину огромен и величественен. Мы скромно заняли свои местау кромки татами. Сбоку расположились старшие ученики. Мы, каждый из абитуриентов, должны были бороться с ними по очереди, без перерыва. Понятно, победы от нас никто не ждал, но победить и не требовалось: нужно было только продержаться до конца.
Я продержался. Не знаю, каким образом: я атаковал — и тут же оказывался на полу, меня швыряли безжалостно и довольно болезненно. Я глотал слезы и повторял про себя только одно:
А потом прозвучал гонг. Каким же волшебным звуком он мне показался…
Киндзо, наблюдавший за экзаменом (свои схватки он провел раньше и тоже выстоял до конца), утверждал, будто я сильно шатался, уходя с татами, и вид у меня был такой, что краше в гроб кладут. Что ж, пусть так.
Когда Старший Наставник произнес мое имя, я не смог подняться на ноги. Я совершенно не чувствовал их. Увидев это, он сам подошел ко мне. И повязал мое кимоно белоснежным ученическим поясом. Пройдет долгих пять лет, прежде чем я сменю этот пояс на черный. Уеду с Востока и осяду в Москве, где у меня самого появятся ученики и последователи, — я не хочу, не хочу, НЕ ХОЧУ думать, что кто-то из них украл мой диплом из квартиры в Дегтярном переулке. Когда мысль об этом становится особенно назойливой, я упруго падаю и принимаюсь делать то, что делаю обычно, когда надоедает наматывать километры по камере: отжимаюсь от пола. Сначала на ладонях, потом на кулаках, потом на выпрямленных пальцах, убирая их по одному.
И вновь словно оказываюсь в стенах университета Кодокан, в зале для борьбы. Там пахнет древесным лаком, слышны громкие хлопки по татами, стройные многоголосые выкрики и стук бьющихся друг о друга деревянных мечей
Как же мне не хватает теперь их, этих звуков…
…Странная это была книга — то ли дневник, то ли исповедь в ночь перед расстрелом, то ли отчаянный вызов всему миру — уже не в ночь, а в последнюю минуту, перед стеной, испещренной пулевыми выбоинами… И написана была странным языком. Открыв ее впервые, он почти тут же захлопнул: муть какая-то. Записки обдолбанного наркома, никакой связи не только между предложениями, а и между буквами. «Завтра сдам в библиотеку и попрошу другую», — решил он, ворочаясь на шконке[1], на верхнем ярусе, и страдая от духоты.
Через некоторое время, однако, снова потянуло открыть. Он лениво перелистнул несколько страниц…. И его вдруг словно накрыло камнепадом в горах: слова цеплялись одно за другое, сталкивая вниз соседние,
— Слышь, Инок, я вот
«А и правда», — подумал он, вдруг сообразив, что в очередной раз, едва добравшись до конца, начал читать книгу с первой страницы. Страница была сильно потрепана и заклеена скотчем, под которым покоилась фамилия автора: то ли Иванов, то ли Ивин или Ивлин, не разобрать. Ясно было только, что он использовал записки самого Василия Ощепкова как основу, и уж вовсе загадкой оставался вопрос, как такую книгу ухитрилась пропустить цензура (он посмотрел год: 1980-й, самый разгар застоя, издательство «Учпедгиз»).
Учить книгу наизусть он не собирался: он и так уже знал ее до последней запятой.
— Про кого хоть там? — подал голос другой игрок, из блатных, с погонялом Сверло — вертлявый и костлявый, в вытянутой до коленей полосатой майке и с наколотой на предплечье киской сумными человеческими глазами. Киска тоже имела свое понятное в этой среде значение: КОТ — «коренной обитатель тюрьмы».