И ниже подпись: «Чиновник особых поручений коллежский секретарь Воеводин».
Пересветов посмотрел на часы — оставалось сорок пять минут. Живо встал, по давнишней своей привычке слегка подбоченился и, зычно крикнув: «Пролетку!», пошел к себе наверх переодеться.
Кому, говорят, тюрьма, а кому мать родная.
Эту пословицу Федоров не произносил на людях, но наедине сам с собой повторял часто.
И в самом деле, тюрьма его одевала и кормила, давала ему хотя и небольшие, но все же деньги.
Правда, когда работал в Бутырках, было хлопотно, непомерная строгость начальства угнетала, напарники да и арестанты иной раз грубо, по-мужицки смеялись над его неповоротливостью, сонливостью и жадностью к еде.
Но зато здесь, в женской, он чувствовал себя королем — считай, один мужик на такую ораву баб. Работенка, как говорят, не бей лежачего, на женское незлое шутейство обижаться не приходится — ну иной раз и посмеются, а все равно и кормят хорошо и спать дают вволю.
Федоров хотя и казался с виду незлобивым и простодушным, но сам-то себя знал как великого хитреца и ловчилу.
На новом месте он повел себя так ловко, что вскоре начисто отделался от постыдного коридорного дежурства, днем исполнял обязанности экспедитора — разносил по разным присутственным местам толстые, важные пакеты, подписанные самой княжной и засургученные Спыткиной. А с вечера на всю ночь вставал на охрану главной входной двери. Но слово «вставал» понималось им довольно относительно. Однажды, прослышав, что крысы нещадно грызут архивные дела, хранящиеся в цейхгаузе, он раздобыл огромный ларь и предложил Спыткиной хранить в нем старые бумаги. А чтобы крысам не было никакого ходу, ларь поставил в прихожей и на этом хотя и не очень-то мягком, но широком и просторном ложе похрапывал всю ночь.
И вот 30 июня, в самый что ни на есть обычный, ничем не примечательный день, над головой Федорова нежданно-негаданно грянул гром.
Проснулся он веселый — сразу вспомнился тот парень, что приглашал в портерную.
— Гляди ты, дружок объявился, — бормотал надзиратель, позевывая. — К скольки это он велел прийти? Ага, к шести… Что ж… сполню.
Вспомнив о пятерке, нашарил ее в кармане штанов, тщательно разгладил ладонью, аккуратно сложил вчетверо и спрятал в потайной карманчик.
На кухне он кое в чем помог повару и принялся за свой «баян» — так он в шутку называл огромную кастрюлю оставшейся с вечера каши.
Все как будто шло хорошо, но, когда он заправлял керосином лампы в коридорах, послышался крик:
— Федоров, Федоров, где ты?
— Тута я! — откликнулся он, еще не чуя беды.
— Скорее к начальнице. Сама требует. Злая-презлая.
Сердце у Федорова екнуло.
Сгорбившись и состроив на лице плаксивую мину, он нехотя пошел к двери страшного для него кабинета.