Мы с Валькой читали все это вслух по очереди. Вскоре я заметил, что Валька не слушает меня, а размышляет о каких-то своих проблемах. В конце концов он придвинул к себе мою тетрадь с задачами и принялся рисовать на обложке глобус, какой-то странный.

— Ты слушаешь или нет? — спросил я.

— Угу, — ответил Валька, продолжая рисовать кривой глобус.

— Хватит на сегодня, — сказал я наконец.

Мы снова закопали снаряд в сарае. Ощущение великой тайны так и пропитывало нас насквозь. Мы собрались было торжественно помолчать, но долго не вытерпели. Валька сказал:

— Знаешь, если бы карту хорошую, то можно поехать искать эту птицу. В тамбуре бы доехали. Где эта земля Мелвилла?

— В атласе где-нибудь, — сказал я.

…Потом наступило лето, экзамены; мы кончили седьмой класс, и все старое тоже кончилось. Мишка Абдул ушел по стопам брата в ремесленное. Пыч уехал в Нижний Тагил к дяде. Валька Сонный неожиданно укатил в Германию, куда их вызвал отец-подполковник. Валька перед отъездом совсем ошалел, даже меня не узнавал от волнения.

Мать во что бы то ни стало решила дотянуть меня до десятого класса, а дядя Гриша все-таки подарил для поощрения свою древнюю одностволку времен японской войны. Я начал пропадать в лесу, осваивать загадочные лесные местности: Шамониха, Ивковское болото, Кривые Бугры. В этих странствиях по сосновым вятским лесам я твердо решил, что стану путешественником. Про орлов и бушующее море писать в сочинениях бросил, решив все это переживать тайно, и начал получать четверки.

…До сих пор не пойму, кой дьявол понес меня в пединститут. Может, потому, что — институт этот имелся рядом, в области, и мать сказала: «Картошку будешь с собой возить, сало можно прислать», — мудрый фактор.

Так или иначе, послал я документы в педагогический и стал ждать вызова, а сам с непонятным даже себе самому усердием стал на речке готовиться к экзаменам. Хорошее было лето тогда — солнце такое, что больно читать ослепительно белые страницы учебников, и душа от законов Ньютона и правил правописания уходила в какие-то смутные закоулки, где бродят биотоки жизни, и хотелось просто мечтать, преимущественно о путешествиях и подвигах при этом. Книжка у меня такая имелась: Д. Ливингстон, «Путешествие по Южной Африке». А на обложке — буйвол, негр и крокодил.

Когда передо мной возник этот пединститут, в выборе факультета я не колебался. Конечно же, географический. Откуда было мне знать, что учитель математики — отнюдь не математик, физики — не физик, географии — далеко не географ, но всегда учитель.

Но тогда я об этом не думал, а думал о том, как хорошо будет бродить с винтовкой по разным местам; может, где еще горные хребты неоткрытыми валяются, или там пещеры и гигантские озера с неизвестными названиями. Племена…

Эти благие мысли заставили меня усердно трудиться. Одностволка моя праздно висела на стенке.

Там, на реке, я познакомился с интересным человеком — Колькой Силимой. Тогда ему было пять лет — мне восемнадцать. Раньше я на таких внимания не обращал, а сейчас заметил, потому что Колька Силима приходил каждый день к тому же омуту, где я зубрил учебник, и проводил там весь день. Может, потому я его заметил, что раньше кругом интерес, а тут я, река да учебники. Веснушки у Кольки шли до самого пупка, и его прозвище я разгадал сразу: шло оно от цвета Колькиных волос и слова «солома». Было бы противно всем законам естества, если бы наши пацаны, давая прозвище, не превратили солому в Силиму.

Я убежден по сей день, что Колька от самого рождения был глубочайшим натурфилософом.

— В этом омуте Момко живет, — сообщил он мне.

— Какой Момко?

— Живет, — сказал Колька убежденно. — Так надо.

Даже для пятилетнего человека Колька врал очень много. Он был убежден в необходимости и естественности вранья. Когда он видел меня обложенным книжками, он верил, что я просто готовлюсь к небывалому сверхвранью. За это он меня и уважал.