Во время восстаний, сюда свозили пострадавших городских жителей, солдат, мракоборцев, членов эклизеархии, – да, в общем-то, всех нуждающихся. И это отделение, если память не изменяла, было предназначено для самых тяжёлых случаев. Сюда поступали люди, которых едва ли не полностью разорвали толпы еретиков.

Окровавленные, испражняющиеся под себя, стонущие и молящие о милосердной смерти, они покрыли нечистотами даже потолки. Когда мы отступили из этого района к церкви, ворвавшиеся дикари жестоко расправились с раненными прямо в постели.

Будто в морге, вдоль стен, в два ряда расположились мертвецы, лежащие, однако, не в гробах, а на пропитанных трупной чёрной жижей простынях. Свет от лампы затерялся в рое мух, под ногами хрустела засохшая кровь и лопались личинки опарышей. Вонь с новой силой ударила по носу, «воздух нового мира» комом встал мне поперёк горла и единственное, что ему сопротивлялось – подступающая с другой стороны рвота.

Ещё один вдох – и я бы потерял сознание, уснув на холодном полу в вязком болоте запёкшейся крови. Боль в рёбрах перестала для меня существовать, задержав дыхание, я быстрым шагом добрался до двери в конце отделения и вылетел в коридор.

Отголоски смрада тут присутствовали, но, по крайней мере, можно было спокойно дышать, хоть и не всей грудью. Преодолев несколько десятков шагов, я почувствовал лёгкий холодок, а до ушей донеслось завывание ветра и тоскующий плач скрипящих петель.

Вскоре под ногами, вместо скрипа дряхлых половиц, захрустела раздробленная плитка главного холла. Входные ворота были снесены, и на заржавелых петлях, в такт сквозняку, покачивались небольшие дощечки. «Здесь, как будто армия прошлась».

Помещение выглядело обгоревшим, осколки плитки покрывала застывшая в два слоя кровь, вперемешку с камнями хрустели обугленные косточки. Однако следы огня останавливались где-то вдоль левой стены, правая пострадала только от времени. «Значит, ливень остановил пожар… но не еретиков».

Преодолев холл, я, наконец-то, перешагнул порог больницы и оказался на ступеньках перед внутренним двором, где когда-то гуляли пациенты в перерывах между процедурами.

После того, как свет О погас, растительность в городах практически исчезла. Деревья и цветы из лесу научились получать энергию из лунного света. Хищники и травоядные теперь шастали в одно время, но куда тише, чтобы не выдать своё присутствие друг другу. Однако городские флора и фауна не имели ни малейшего шанса на выживание. Высокие дома и смог загораживали даже слабый лунный свет, а кошки и собаки были сожраны в числе первых.

Сад при больнице опустел. На месте живописных лабиринтов зелени, что благотворно сказывалась на здоровье больных, раскинулись безжизненные пустыри. Остроконечный забор порос плющом, что не нуждался в большом количестве энергии.

Ноздри обожгло холодным воздухом. «Это не осень и не зима. Просто мир без О. Ничего не поменялось за двадцать с лишним лет».

«Возможно, я последний разумный человек во всей столице… Куда мне идти? Какую дорогу не выбрать, везде поджидают только холод, мрак и трупы…» – эта мысль навила мне ещё одно воспоминание.

***

Когда до моего пятого дня рождения оставалось не так много, матушка позволила мне выйти с ней на улицу, но строго-настрого запретила отпускать её руку, и ни в коем случае не трогать туго затянутый на лице, мешающий говорить шарф.

Момент истины, которого я ждал всю свою недолгую жизнь, наконец, свершился. Мама открыла дверь и мне впервые довелось увидеть лестничную площадку. Напротив нашей квартиры стояла дверь, и ещё одна находилась справа, напротив спуска. Ступеньки были мокрыми и скользкими из-за растаявшего снега, вдобавок к этому, на лестнице не нашлось даже малейшего источника света.

Одной рукой держась за мамину руку, а другой – с трудом доставая до перил, я оказался в подъезде. Около стены стояла метла с ведром и ржавая рама от велосипеда, перед порогом лежала грязная тряпка, о которую вытирали ноги, и которую было бы неплохо сменить.

Холодная металлическая дверь с трудом поддалась маминому хрупкому плечу, и мы вышли на улицу. На ресницы тут же упали первые в моей жизни снежинки. Январские морозы не дотягивали до февральских (по словам родителей), но пробирали до костей ничуть не хуже, в чём я убедился в последующие годы.

Но это был мой первый выход на улицу, поэтому я с восторгом глазел на заснеженные улицы Норвилла: проходящие мимо люди выпускали облачка пара при каждом вздохе, хмурые дворники лопатами сгребали снег в двухметровые кучи. По вымощенной дороге проносились кареты чиновников и повозки купцов; весело гоготала ребятня, катавшаяся на санках по тротуару, мешая всем прочим.