Нам был, оказывается, забронирован номер. В номере был оставлен я — Толик с квелым Джоном сразу куда-то ушли. Мне очень хотелось спать: и день был из разряда тех, в которые даже если накануне не было особенной гульбы, я обычно вызывал соседа-врача, и ночь в купе, и карты. Я сбросил снегоходы, повалился на застеленную жестким покрывалом гостиничную койку, но вот заснуть у меня никак не получалось. Более того — лишь только я закрывал глаза, как всего меня начинало крутить-вертеть, под веками словно вспыхивали одна за другой яркие звездочки, и все хотелось сжаться в комок, подтянуть колени к подбородку, сжать пятки руками.

Я открыл глаза и увидел перед собой стену: ее недавно красили масляной краской, красили наспех, халтурно, на стене из бугорков-неровностей торчали потерянные кистью волоски. Совершенно бездумно я начал выдергивать волоски один за одним и так увлекся, что Джона, тихонько вернувшегося в номер с бутылкой портвейна, услышал, когда он начал разливать портвейн по стаканам: один глаз у Джона был заплывший — этот-то глаз я сразу и увидел, как только обернулся на звук.

— Где это тебя? — спросил я.

— Дверью, дверью-вертушкой, здесь, внизу. — Джон протянул мне стакан. — Пей!

— Нет, я не буду. Ты сам пей…

Я лег на спину, заложил руки за голову и стал наблюдать как Джон поглощает портвейн. Первый стакан, особенно первые глотки, шел как лекарство: Джон примеривался, морщился, потом, скривившись, начал пить, а потом лицо его разгладилось, он поставил стакан, выдохнул, взялся за второй, одновременно запихивая в рот папироску.

— Ты часто сюда ездишь? — спросил я.

Добреющий Джон кивнул.

— Часто, — ответил он, — особенно — к праздникам, — он отпустил стакан, чиркнул спичкой, сделал три быстрых, с присвистом затяжки, послюнив палец, потушил папиросу. — А что?

— Просто…

Тут в номер влетел Толик, сел к столу, схватил телефонную трубку, начал вертеть диск. Уже через пару мгновений Толик с кем-то ругался, плотно прижимая телефонной трубкой свое то одно, то другое пельменеобразное ухо.

— Милочка, — сказал он в трубку, — я ведь приехал, как договаривались. Мы договаривались? Ну вот — договаривались… Я потратился? Потратился… А у тебя ничего не готово… Так, милочка, не ходят, так нельзя, совсем так нельзя…

Я встал и вышел в ванную. Когда я вернулся, то Толик с Джоном сидели друг напротив друга и оба неотрывно смотрели на телефон.

— Ну, что? — спросил я, растираясь гостиничным полотенцем. — Где цветочки, что грузить?

— Не квакай! — Толик наклонился и застегнул молнии на сапогах. — Будет тебе что грузить. Нагрузишься еще. Давай одевайся, съездим…

Пока мы с Джоном сидели в буфете на этаже, Толик еще куда-то бегал.

— Джон, — сказал я, — мне все это не нравится. Чего он так выпендривается?

— Чего-чего?

— А! — я ткнул сосиской в горчицу. — Чего ты перед ним на пузе ползаешь? За что он тебе звезданул?

— Я тебе сказал: дверь! Дверь это была…