— Я приставала, да? — спросил я.

— Нет… — Она обняла меня за шею, и мы опять поцеловались.

— Там что-то горит, — сказала она.

Я посмотрел: сквозь запотевшее стекло были видны оранжевые блики на стволах.

— Помойка горит. У ресторана.

— Откуда ты знаешь? Может, не помойка…

— Она. Она у них часто горит…

В машине было тепло и уютно. Мы поцеловались.

— Отвези меня домой, — попросила она шепотом, — мне пора.

До ее дома я доехал неуверенно, ощущая легкое покалывание под сердцем. Мы выкурили еще по одной сигарете.

— Вот это да!.. — сказала она.

— Что «да»?

— Неожиданно все как-то…

Я вышел из машины, плавно обошел ее, открыл дверцу и, сама галантность, подал ей руку, но она, как только ступила на заледенелый асфальт, вскрикнула: мало того, что отломился каблук, — она, морщась от боли, повисла у меня на плече.

— Я подвернула ногу!.. Так больно…

Я подхватил ее на руки, понес к дверям подъезда, оставив «жигуленок» махать дворниками, понес, напрягая силы, целуя в прогалинку между завитками шарфа, и она, чуть свесившись с моих рук, перегнувшись, скользя пальцами по лакированной ручке, открыла дверь. Мы вошли, вернее — вошел я, в теплый подъезд большого дома, где — чувствовалось сразу — живут люди с достатком, и пошли к лифту и, дождавшись его, поехали, а она шептала мне на ухо:

— Отпусти меня, я же могу стоять…

Мы вышли на ее лестничную площадку, и она, уютно лежа у меня на руках, долго рылась в сумочке и, наконец, сказала обиженно:

— Я потеряла ключи…

Я осторожно поставил ее. Одной рукой она держалась за стенку, другой за меня.