– Нет, Русалочка, но у меня есть кафедра, с которой я в следующий раз спрошу вас о жесткокрылых! – сказал он ей тоном волка из «Красной Шапочки».
Минаев, во фраке, в белом галстуке, танцевал с Надей, визави[140] их были Андрюша и Люда. Минаев держал себя просто и мило, но Надя, танцуя с начальством, была несколько скованна.
– Вам весело? – спросил инспектор.
– Страшно! – отвечала девочка.
– Вы любите танцевать?
– Ужасно! Дуся, Дуся, – сказала она, хватая брата за руку в chasse croise[141], – у меня был Евгений Михайлович осенью! Ты знаешь?
– Знаю! Рыжик, говори же со своим кавалером.
– Вы, кажется, очень любите своего брата? – спросил Минаев.
– Я, брата? Больше всего на свете!
В час ночи бал кончился. Гости пошли ужинать вниз, в апартаменты Maman, а девочек отвели в столовую, где был накрыт чай с фруктами и печеньем.
Долго не могли заснуть в эту ночь счастливые выпускные, долго передавали они друг другу свои впечатления, и у каждой в сердце сильнее разгоралась жажда жизни, каждая еще больше рвалась из стен института. Этот бал был только преддверием тех настоящих балов, о которых каждая читала и слышала от подруг.
Но никого не было счастливее Людочки. Теперь ее служба и ее обязанности казались ей легкими и приятными. Ведь должна же она чем-нибудь заслужить громадное счастье, предстоящее ей. Институт будет для нее тем монастырем, в который в Средние века дамы добровольно заключали себя, ожидая своих рыцарей, ушедших в Крестовые походы. Мысль, что Andrй – ее жених и что она в свои выпускные дни будет его видеть, гулять с ним, переполняла восторгом ее сердце.
Глава X. Первая несправедливость
Салопова захворала. Болезненная, слабая девочка, она почти никогда не ложилась в лазарет; частые флюсы, лихорадку и мигрень переносила терпеливо и на всякий вопрос отвечала только: «Господь сколько терпел, а мы ничего снести не хотим, сейчас ропщем». Но на этот раз лихорадка истощила ее силы.
Салопова осунулась, пожелтела еще больше и ходила совсем молчаливая, и только когда между девочками возникала ссора или несправедливость, Салопова подходила к ним и молча становилась возле; слушая упреки, бранные слова, она строго, пристально глядела то на ту, то на другую. Девочки краснели и начинали кричать: «Да убирайся ты вон, Салопова!», иногда даже одна говорила другой: «Пойдемте, медамочка, браниться в коридор, там никто не помешает!» Но Салопова, как тень, пробиралась за ними всюду, и девочки смущались, а затем замолкали или обращались к ней на суд.
– Да ты разбери сама, Салопова, ведь она… – Салопова выслушивала обеих и говорила всегда: «Господь всех прощал и нам завещал не ссориться!» И большей частью ссора кончалась, девочки, ворча: «Ханжа эта Салопова», расходились, а потом и забывали о распрях.
Едва ли хоть одна из класса любила Салопову, с ней никто не ходил обнявшись, никто не болтал по ночам на кровати, но, когда девочка раз упала на молитве и ее, бледную, с закрытыми глазами, унесли в лазарет, в классе вдруг образовалась пустота, а вечером, когда все легли в постели, тем, кто спал около нее, стало жутко, до того привыкли они видеть ее на коленях перед образом и, засыпая, слышать, как она благоговейно, с чувством шепчет молитвы.
Через два дня после того, как Салопову взяли в лазарет, целая группа девочек пришла ее проведать, вскоре это приняло характер паломничества, приходилось даже чередоваться, каждую побывавшую у нее класс осыпал вопросами:
– Ну, что Салопиха? Что говорила?
– Да ничего не говорила, ведь у нее одна просьба: придешь – читай ей Евангелие, а уходишь – просит не ссориться, да ведь как просит-то, чуть не со слезами!