И вдруг что-то случилось. Я не смог открыть ладонь. Пальцы не разгибались. Ниже локтя рука была не моя. Я напрягся, и рука задрожала. Она дрожала все сильнее и сильнее, мерзко тряслась – это было унизительно и страшно. Наконец, сделав какое-то безумное усилие, я отшвырнул монету, не глядя. Дрожь унялась, и пальцы снова шевелились, как надо, и только студенистая, омерзительная слабость...

– Понятно, – повторил Тарантул. – Что же... считай себя в отпуске. Четыре месяца хватит?

Я покачал головой.

– Отставки, – голос тоже был не мой: слабый и просящий. – Отставки...

– Отпуск кончится, и поговорим, – сказал Тарантул. – В Гвоздево я тебе, естественно, не предлагаю...

Он смотрел на меня, а я сквозь него, потому что на краткий миг вернулась, всплыла и вновь погрузилась куда-то та картина, что появлялась недавно – с видами непременного будущего. И я опять ничего не понял, но на этот раз успел сфотографировать ее взглядом и сейчас фиксировал в памяти, чтобы позже, наедине с ней, во всем разобраться. И что-то, наверное, Тарантул понял, потому что моргнул, и дьявольская уверенность в себе и в подчиненности ему прочего мира куда-то исчезла, оставив только след.

– В общем, думай до октября.

Я молчал и смотрел на него.

– Знаешь, сколько раз я уходил?

Меня это не интересовало.

– Тебе станет очень скучно...

Скучно? Бог ты мой! Да я бы отдал свою бессмертную душу за то, чтобы мне стало скучно. Что может быть лучше скуки, осени, дождя за стеклом и полного одиночества?

Я знал, что ничего этого у меня не будет никогда.

– Думаешь, почему я набирал вас таких – дурачков, мечтателей, молчунов? Потому что знал – рано или поздно мы с ними схлестнемся, и шансы у нас будут только тогда, когда здесь, – он постучал по лбу, – не сплошная кость...

Все то же, то же, то же...

Я смотрел на него, как сквозь щель между створками почти закрывшихся ворот...