[64]

Слово «продуктивная» в том смысле, в котором оно здесь употребляется, относится не к способности создавать что-то новое или оригинальное, то есть не к творческой способности, какой может обладать, например, художник или ученый. Оно относится также и не к результату моей активности, а к ее качеству. Картина или научный трактат могут быть совершенно непродуктивными, беплодными; напротив, тот процесс, который происходит в людях с глубоким самосознанием, или в людях, которые действительно «видят» дерево, а не просто смотрят на него, или в тех, кто, читая стихи, испытывает те же движения души, что и поэт, выразивший их словами, этот процесс может быть очень продуктивным, несмотря на то что в результате его ничего не «производится». Продуктивная активность означает состояние внутренней активности; она не обязательно связана с созданием произведения искусства, или научного труда, или просто чего-то «полезного». Продуктивность — это ориентация характера, которая может быть присуща всем человеческим существам, если только они не эмоционально ущербны. Продуктивные личности оживляют все, чего бы они ни коснулись. Они реализуют свои собственные способности и вселяют жизнь в других людей и в вещи.

И «активность», и «пассивность» могут иметь два совершенно различных значения. Отчужденная активность в смысле простой занятости фактически является «пассивностью» в смысле продуктивности, тогда как пассивность, понимаемая как незанятость, вполне может быть и неотчужденной активностью. Причина того, что сегодня все это трудно понять, в том, что активность чаще всего является отчужденной «пассивностью», в то время как продуктивная пассивность встречается крайне редко.

В философской традиции доиндустриального общества понятия «активность» и «пассивность» употреблялись не в современном значении. Да и вряд ли они могли употребляться в этом смысле, ведь отчужденность труда к тому времени не достигла такого уровня, который можно было бы сравнить с современным. По этой причине такие философы, как Аристотель, даже не проводили четкого различия между «активностью» и простой «занятостью». В Афинах отчужденная работа выполнялась только рабами, работа, требовавшая физического труда, по-видимому, исключалась из понятия «praxis» («практика»). Этот термин относился только к тем видам деятельности, которые подобает выполнять свободной личности, и Аристотель употреблял его в сущности для обозначения свободной деятельности личности [65]. Учитывая это, для свободных афинян едва ли могла возникнуть проблема субъективно бессмысленной, отчужденной, чисто рутинной работы. Их свобода как раз и предполагала, что, поскольку они не рабы, их активность является продуктивной и полной смысла.

То, что Аристотель не разделял нашу современную точку зрения на активность и пассивность, становится совершенно очевидно, если мы примем во внимание, что для него наивысшей формой praxis"a, то есть деятельности, которую он ставил даже выше политической деятельности, является созерцательная жизнь, посвященная поискам истины. Идея, что созерцание — это одна из форм бездеятельности, была для него немыслимой. Аристотель считал созерцательную жизнь деятельностью самой лучшей части в нас — деятельностью ума, интеллектуальной интуиции. Раб может вкушать телесные удовольствия так же, как и свободные люди. Однако eudain onia, «счастье», состоит не в удовольствиях, а в деятельностях сообразно добродетели [66].

Как и Аристотель, Фома Аквинский также занимал позицию, отличную от современного понимания активности. И для него жизнь, посвященная внутреннему созерцанию и духовному познанию, vita contemplativa, есть наивысшая форма человеческой активности. Он признавал, что повседневная жизнь, vita activa, обычного человека также имеет ценность и ведет к блаженству (beatitudo) при условии — и эта оговорка имеет решающее значение, — что цель, на которую направлена активность человека, есть блаженство и что этот человек способен контролировать свои страсти и свою плоть [67].

В то время как позиция Фомы Аквинского представляет собой известный компромисс, автор «Облака неведения» современник Майстера Экхарта, совсем не признает ценности активной жизни; Экхарт же, напротив, высказывается в ее пользу. Тем не менее это противоречие не столь существенно, как может показаться, поскольку все согласны с тем, что активность «полезна и благотворна» лишь в том случае, когда она является выражением высших этических и духовных потребностей. По этой причине для всех этих мыслителей простая занятость, то есть активность, оторванная от духовной жизни, должна быть отвергнута.

[68]

Как личность и как мыслитель Спиноза воплотил в себе дух и ценности того времени, когда жил Экхарт, — то есть примерно четыре столетия до него; однако он также с большой проницательностью отметил те изменения, которые произошли в обществе и в человеке. Он был основателем современной научной психологии, одним из первооткрывателей бессознательного, и его богатая научная интуиция позволила ему дать более систематический и точный анализ различия между активностью и пассивностью, чем это удалось сделать кому-либо из его предшественников.

В своей «Этике» Спиноза проводит различие между активностью и пассивностью (действовать и страдать) как двумя основными видами деятельности ума. Первый критерий действия состоит в том, что действие проистекает из человеческой природы: «Я говорю, что мы действуем (что мы активны), когда в нас или вне нас происходит что-либо такое, для чего мы служим адекватной причиной, то есть… когда из нашей природы проистекает что-либо в нас или вне нас, что через одну только ее может быть понято ясно и отчетливо. Наоборот, я говорю, что мы страдаем (что мы пассивны), когда в нас происходит или из нашей природы проистекает что-либо такое, чего мы составляем причину только частную» [69].

Эти рассуждения трудны для современного читателя, привыкшего считать, что термин «человеческая природа» не соответствует никаким наглядным эмпирическим данным. Однако для Спинозы, как и для Аристотеля, это было не так, — как и для некоторых современных нейрофизиологов, биологов и психологов. Спиноза считает, что человеческая природа столь же характерна для человеческих существ, как лошадиная природа — для лошадей; более того, согласно Спинозе, добродетель или порок, успех или неудача, благоденствие или страдание, активность или пассивность зависят от того, в какой степени личности удается достичь оптимальной реализации своей человеческой природы. Чем больше мы приближаемся к модели человеческой природы, тем полнее наша свобода и наше счастье.

В спинозовской модели человеческих существ атрибут активности неотделим от другого атрибута: разума. Поскольку мы действуем в соответствии с условиями нашего существования и осознаем эти условия как реальные и необходимые, мы знаем правду о самих себе. «Душа наша в некоторых отношениях является активной, в других — пассивной, а именно: поскольку она имеет идеи адекватные, она необходимо активна, поскольку же имеет идеи неадекватные, она необходимо пассивна» [70].

Желания делятся на активные и пассивные (actiones и passiones). Первые коренятся в условиях нашего существования (естественных, а не патологически искаженных); вторые же вызывают внутренние или внешние искаженные условия. Первые существуют постольку, поскольку мы свободны; вторые возникают под влиянием внутренней или внешней силы. Все «активные аффекты» необходимо хороши; «страсти» же могут быть хорошими или дурными. Согласно Спинозе, активность, разум, свобода, благоденствие, радость и самосовершенствование неразрывно связаны — так же как связаны между собой пассивность, иррациональность, зависимость, печаль, бессилие и противоречащие потребностям человеческой природы стремления («Этика», ч. 4, теор. 40, 42, прибавл. II, III, V].

Полностью понять идеи Спинозы о страстях души и пассивности можно, лишь рассмотрев последний — и более созвучный современности — вывод из его размышлений: тот, кто поддается иррациональным страстям, неизбежно станет психически больным человеком. В той мере, в какой мы достигаем оптимального развития, мы не только становимся (соответственно) свободными, сильными, разумными и счастливыми, но и психически здоровыми людьми, если же нам не удается достичь этой цели, мы несвободны, слабы, недостаточно разумны и подавлены. Спиноза, как я полагаю, был первым из современных мыслителей, кто постулировал, что психическое здоровье и психические заболевания являются результатом соответственно правильного или неправильного образа жизни.

Для Спинозы психическое здоровье является в конечном счете свидетельством правильного образа жизни; психическая же болезнь служит симптомом неумения жить в соответствии с требованиями человеческой природы. «Но когда скупой ни о чем не думает, кроме наживы и денег, честолюбец — ни о чем, кроме славы, и т. д., то мы не признаем их безумными, так как они обыкновенно тягостны для нас и считаются достойными ненависти. На самом же деле скупость, честолюбие, разврат и т. д. составляют виды сумасшествия, хотя и не причисляются к болезням» [71]. В этом утверждении, столь чуждом образу мыслей нашего времени, Спиноза рассматривает страсти, не соответствующие потребностям человеческой природы, как патологические; фактически он идет так далеко, что называет их одной из форм сумасшествия.

Спинозовское понимание активности и пассивности является весьма радикальной критикой индустриального общества. В противоположность распространенному в наши дни мнению, что люди, которыми движет жажда денег, наживы или славы, нормальны и хорошо приспособлены к жизни, Спиноза считал таких людей крайне пассивными и, в сущности, больными. Активные личности в понимании Спинозы — а сам он являл собой яркий пример такой личности — стали исключениями; их даже считают в некотором роде «невротичными», ведь они столь плохо приспособлены к так называемой нормальной деятельности.

В «Экономическо-философских рукописях» Маркс писал, что «свободная сознательная деятельность» (то есть человеческая деятельность) составляет «родовой характер Человека». Труд, по Марксу, символизирует человеческую деятельность, а человеческая деятельность есть жизнь. Напротив, капитал, с точки зрения Маркса, — это накопленное, прошлое и в конечном счете мертвое. Нельзя полностью понять, какой эмоциональный заряд имела для Маркса борьба между трудом и капиталом, если не принять во внимание, что для него это была борьба между жизнью и смертью, борьба настоящего с прошлым, борьба людей и вещей, борьба бытия и обладания. Для Маркса вопрос стоял так: «Кто должен править кем? Должно ли живое властвовать над отжившим или отжившее над живым?» Социализм для него олицетворял общество, в котором живое одерживает победу над отжившим.

Вся Марксова критика капитализма и его мечта о социализме основаны на том, что капиталистическая система парализует человеческую самодеятельность и что целью является возрождение всего человечества посредством восстановления активности во всех сферах жизни.

Несмотря на формулировки, на которых сказывается влияние классиков политэкономии, расхожее представление, что Маркс был детерминистом, превратившим людей в пассивный объект истории и лишившим их активности, противоречит его взглядам, в чем легко может убедиться каждый, кто читал Маркса, а не знаком лишь с несколькими отдельными, вырванными из контекста высказываниями. Трудно яснее выразить его точку зрения, чем он это сделал сам в следующем утверждении: «История не делает ничего, она «не обладает никаким необъятным богатством», она «не сражается ни в каких битвах»! Не «история», а именно человек, действительный, живой человек — вот кто делает все это, всем обладает и за все борется. «История» не есть какая-то особая личность, которая пользуется человеком как средством для достижения своих целей. История — не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека» [72].

Никто из ближайших наших современников не постиг пассивный характер современной активности с такой проницательностью, как Альберт Швейцер, который в своем исследовании упадка и возрождения цивилизации говорил о современном человеке как о несвободном, несовершенном, нецелеустремленном, патологически зависимом и «абсолютно пассивном».