Прошло два дня. Я не выходил, и граф Нази, от которого одного я мог что-нибудь узнать, не приезжал. Кеккина захворала от последствий своего неудачного путешествия. Быть может, и то, что ей не хотелось показать мне, что поджидает графа, между тем как прежде клялась, что не хочет его видеть: ей, вероятно, приятно было найти предлог оставаться подольше в Кафаджоло.

Хорошенькая пятнадцатилетняя синьорина, со своими прелестными беленькими ручками и выразительными черными глазами так и вертелась у меня в голове.

Однажды не мог я больше выдержать, схватил шляпу, сумку, свистнул собаку и отправился на охоту, забыв взять только ружье. Я долго бродил вокруг виллы Гримани, но не видал ни души, не слыхал ни малейшего человеческого звука. Все решетки парка были заперты, и я заметил, что в большой аллее, сквозь которую видна нижняя часть дома, срублено несколько деревьев, которые своими густыми листьями совершенно закрыли фасад. Неужели же эти баррикады сделаны с намерением? Мщение ли это кузена? Предосторожность ли, принятая теткой? Или лукавство самой синьорины? О, если б я только мог это подумать! Но я этого не думал. Мне приятнее было предполагать, что она тоскует о том, что меня не видит, и что сама заключена как бы в неволе, и я делал множество смешных и нелепых предположений, как бы освободить ее.

Возвратясь в Кафаджоло, я нашел в комнате Кеккины хорошенькую крестьяночку, и тотчас узнал ее: то была молочная сестра синьоры Гримани. Кеккина без церемоний посадила ее в ногах у себя на постели, и как скоро я вошел, она сказала:

— Эта хорошенькая девушка хочет с тобою поговорить, Лелио. Я приняла ее под свое покровительство, потому что Катина непременно хотела ее выгнать. По ее скромному виду я тотчас догадалась, что она честная девушка, и не делала ей никаких нескромных вопросов. Не правда ли, красавица? Полно же конфузиться! Поди в гостиную с синьором Лелио. Я совсем не любопытна и никогда не мешаю моим приятелям; у меня и без того много дел.

— Пойдем, душенька, — сказал я, — и не бойся; ты здесь с честными людьми.

Бедняжка стояла задумавшись, не зная, что делать, и в таком смущении, что жалко было смотреть на нее. Хотя до тех пор у нее доставало духу скрывать, за чем пришла, однако, в замешательстве своем, она то вынимала до половины из кармана своего передника какое-то письмо, то опять его прятала, не зная, о чем больше заботиться — о чести госпожи или о своей собственной.

— О, Боже мой! — сказала она наконец дрожащим голосом. — Я боюсь, чтобы эта синьора не подумала, что я пришла с какими-нибудь дурными намерениями…

— Я! Не беспокойся, моя милая; я ровно ничего не думаю, — вскричала добрая Кеккина, развернув книгу и смотря в нее сквозь лорнет. У нее были очень хорошие глаза, но она думала, что светской женщине непременно надо иметь слабое зрение.

— Мне бы очень жаль было, синьора, — прибавила девушка, — если б вы подумали обо мне что-нибудь дурное. Вы такие добрые и приняли меня так милостиво!

— Да ты такая скромная и милая девушка, что тебя нельзя не принять хорошо! Ты этого стоишь, — отвечала певица. — Поди расскажи синьору Лелио свое дело. Я женщина скромная, ни допытываться, ни сердиться не стану. Возьми же ее, Лелио. Бедняжка, она трусит, как будто попала в волчью берлогу! Полно, моя милая, актеры такие же добрые люди, как и другие.

Девушка низко поклонилась и пошла за мной в гостиную. Сердце ее билось так сильно, что едва не разрывало зелёного бархатного корсажа, а щеки алели, как ее юбка. Она торопливо вынула письмо из кармана и тотчас отступила от меня на три шага: бедняжка боялась, чтобы я не распорядился с ней так же, как в первый раз. Я успокоил ее своим холодным видом и спросил, не приказано ли сказать мне еще чего-нибудь.

— Мне приказано подождать ответа, — сказала она, очевидно тревожась тем, что должна еще несколько времени пробыть у нас в доме.

— Ну так поди подожди в комнате синьоры, — отвечал я.

И я отвел ее к Кеккине.

— Эта миленькая девушка, — сказал я, — определяется к одной знакомой мне даме во Флоренции и просит рекомендательного письма. Позволь ей остаться у тебя, пока я напишу.

— Да, да, почему же нет! — сказала Кеккина, показав ей, чтобы она села и улыбаясь с дружелюбно-покровительственным видом.

Эта кротость и ласковость с простолюдинами принадлежали к числу добрых качеств Кеккины. Стараясь подражать знатным дамам в обхождении, она между тем сохранила всю доброту простой и бедной девушки, какой была прежде. Манеры ее, иногда довольно смешные, театральные, всегда, однако же, были очень учтивы. Ей весело было поважничать перед деревенской девушкой в атласной постели, обшитой кружевом, но она всячески старалась ободрить скромную крестьянку.

Вот что писала мне синьора Гримани: