Игемон покосился на монаха Авеля, пришедшего за ним. Тот невозмутимо стоял в углу, не примеченный никем из пришедших. Значит…, а ничего это не значит.

— А если серьёзно, уважаемый Никита Сергеевич, то не смей трогать «Атомный проект». Это нерушимый щит для Родины. Хотя понятия «Родина» для тебя, видимо, не существует.

— Вот-вот! — оживился незваный гость. — Слухов вокруг этого проекта много, а толком никто ничего не знает. Зачем было создавать такой небывалый режим секретности?

— Ты помнишь конференцию в Тегеране 28 ноября 1943 года? — вопросом на вопрос ответил Берия.

Хрущев, молча, кивнул, затем достал большой клетчатый платок и начал вытирать себе лоб, будто этим вопросом Берия выжал из него всю оставшуюся смелость и наглость. Лаврентий Павлович не обратил на это особого внимания и продолжил:

— Тогда ни Рузвельт, ни Черчилль не позволили себе сесть, пока товарищ Сталин не разрешил им самим садиться. Так этот «Атомный проект» и нужен для того, чтобы никто из заморских жидов, твоих хозяев, не позволял себе даже как-то плохо подумать о нашей Родине, а такие как ты не разворовывали бы её финансовую мощь и не рушили бы духовную силу великого народа.

— Лаврентий Павлович, вы это серьёзно? — закашлялся Хрущёв-Перелмутер. — Вы считаете российское быдло, этих гоев, этих акумов, народом? Я вам больше скажу: мы с вами такую державу сможем создать — ахнешь! Все американские евреи сдохнут от зависти. Только давайте работать вместе. Ведь я совсем мало прошу, а пользы для всех — цельный вагон!

— За тридцать серебряников меня купить хочешь, жид поганый?! — глаза у Лаврентия Павловича превратились в две бездонные чёрные дырки, из которых вот-вот вылетит пуля. — Как был ты голюбезным плясуном, таким и остался. Даже подохнешь, захлебнувшись своими помоями.

— Я?! — снова взвизгнул Перелмутер. — Да ты…, ты у меня, сука, свинцом подавишься!

Никита Сергеевич подскочил к одному из вооруженных солдат, стоявших цепочкой вдоль стены, проворно выхватил у него ППШ, передёрнул затвор и выпустил в грудь Берии длинную автоматную очередь. Всё это совершилось за какие-то доли секунды и осознание того, что произошло что-то непоправимое, постепенно стало доползать в пустую башку Никитки-Хряка.

Лаврентий Павлович отступил к окну от огненного удара, но пуль, видимо, в грудь попало достаточное количество. Он плюнул кровавой слюной в сторону нового узурпатора, польского еврея, всегда выдававшего себя за крестьянина и шахтёра, одной очередью решившего вопрос о дальнейшей судьбе многострадальной России. Хрущёв непроизвольно дёрнулся и утёр щеку рукавом, хотя плевок не долетел до его лощёной морды.

— Наливайко, — полуобернулся он к своему заместителю, стоявшему чуть поодаль, — прибери здесь всё, как договаривались.

С этими словами он развернулся и отправился вон из камеры.

В гаснущем сознании Лаврентия Павловича всё присутствующее стало принимать размытые очертания и постепенно исчезать. Не исчез только монах Авель, всё так же стоящий в углу камеры.

— Теперь ты уже окончательно готов вернуться к Отцу твоему, — прозвучал голос монаха, всё такой же глухой и ровный, будто происшедшее ничуть не затронуло его сознание. — Теперь отряси пыль с ног своих,[43] ибо путь наш долог…