— Я уверен, что они пали духом, — печально ответил ей морской волк. — Видите ли, мисс Корниш, я скорее думаю, что они хотели Дорис…

Больше мы ничего об этом не узнали — миссис Корнелиус начала задыхаться и поспешно удалилась в ванную комнату.

И так, в атмосфере веселого ожидания, с нетерпением предвкушая хорошее общество и создание изумительного художественного шедевра среди песков пустыни, я подготовился ненадолго покинуть Соединенные Штаты. Капитан Квелч плохо относился к египтянам и еще хуже — к другим народам и религиям в той части света. Он говорил, что египетской расы как таковой уже не существует. Вместо нее теперь — смесь выродков разных рас, наглядный пример катастрофы, которая происходит, когда белые, коричневые, желтые, черные и оливковые вступают в браки, особенно в тех местах, где преобладают негритянские и семитские элементы. «Омар Шариф Брэдли», я думаю, — это не реклама для будущего! Мое уважение к Джули Кристи[177], конечно, очень сильно уменьшилось после того, как я увидел ее в объятиях сначала американского еврея, притворявшегося русским, а потом и египетского копта, который — ну и ну! — выдавал себя за славянина! Я могу сказать, что ни капли славянской крови не было во всем этом киномусоре. Фильм снял Лин, коммунист, который сделал себе имя на романах Чарльза Диккенса и Грэма Грина, прежде чем получил миллионы на создание постыдной, искаженной версии истории Лоуренса[178]. Я не раз встречал Лоуренса. Он был скромным человеком — таким же провидцем, как я, предупреждения которого также остались неуслышанными. Он говорил мне, что, если бы не происки британского Верховного командования, он не стал бы работать простым шахтером и добывать себе хлеб порнографией. Конечно, он приобрел подобные привычки в Порт-Саиде, в этой сточной канаве.

Несмотря на все такого рода соображения, признаюсь, некоторые романтичные ожидания, которые переполняли других, затронули и меня. Я уступил соблазну Востока, по крайней мере в воображении. В воображении, конечно, никакого вреда в соблазне Востока нет. Но грубая реальность — дело другое. Hadol el-’arab haramiye[179].

Я проводил в обществе Симэна куда больше времени, чем мне хотелось бы, в основном потому, что я надеялся убедить его: Эсме станет идеальной актрисой второго плана, а мистер Микс, мой слуга и помощник, исключительно необходим везде, куда бы я ни направился. Конечно, никто не понимал отчаянной сложности нашего положения, так что, с одной стороны, я упирал на случайность, а с другой — на профессиональную гордость. Несколько раз мне угрожала опасность распрощаться с Симэном или, гораздо важнее, с Голдфишем и с «Метро-Голдвин-Майер»; я только что доработал для студии гигантский поворотный механизм, который отметили все после выпуска «Шоу». Мое устройство создало репутацию Браунинга задолго до того, как он предложил жадной до острых ощущений публике своих непристойных «Уродцев»[180]. Под именем Тома Питерса я исполнил в фильме небольшую роль: в знаменитой сцене «Танец Саломеи» я был клоуном, который изображал Ирода. В то время я сыграл и другие значительные роли: Распутина в «Последних днях Романовых», кардинала Ришелье в «Королеве греха» Симэна и Джона Оукхерста в «Изгнанниках Покер-Флэта» Ингрэма (именно оттуда Форд позаимствовал сюжет «Дилижанса»)[181]. Я так никогда и не смог посмотреть большинство своих голливудских фильмов в том городе, где их снимали. Нет, я смотрел их в самых отвратительных условиях, в худших копиях, в разных захудалых киношках, где показывали немые ленты, пока их окончательно не уничтожили звуковые. Многие прекрасные фильмы теперь утрачены навсегда, включая и мои собственные; выцветающая хрупкая пленка трескается и крошится в металлических коробках. Как будто некие значительные книги в истории литературы сгорели на костре — и больше их уже никто не прочтет. Я иногда думаю, существует ли рай, где эти фильмы по-прежнему реальны, где звезды и съемочные группы по-прежнему переживают былые испытания и триумфы. Сталин, который воевал со словами, не добился такого успеха, какого добилось Время, стеревшее старые кинопленки в порошок. Я читал только рецензии — к примеру, на «Шоу», — потому что копий фильмов не сохранилось. Ко мне приехал какой-то человек из Национального дома кино после того, как я написал о своем голливудском прошлом в «Кенсингтон таймс». Как обычно, эти люди вытянули из меня информацию и ничего не дали взамен; меня едва упомянули в программе. Как я мог довериться человеку по фамилии Браунширт[182]? Но я все же посмотрел отдельные картины, над которыми работал вместе с миссис Корнелиус. Мы с ней ходили на «Бен-Гура».

Как и наши египетские картины, он был частично снят на натуре, хотя по политическим причинам заканчивали работу в Америке. Некоторые эскизы, приписанные Мастрочинкве[183], - на самом деле мои. А миссис Корнелиус в окончательном варианте фильма появилась всего на несколько секунд в роли жрицы.

Я всегда удивляюсь предположениям этих молодых экспертов, которые объясняют, как снимались такие-то и такие-то сцены, как использовалось то-то и то-то, как создавались разные декорации! Каждый раз, когда я говорю им, кто есть кто и что есть что, они утверждают, будто я неправ! То же самое касается и нравственных принципов. Кажется, опыт ни на что не годен! Они считают меня старым «boltun», который притворяется значительным человеком; а ведь все, что я описываю, я видел собственными глазами. То же относится к Египту и Насеру[184]. Те же самые дети, которые поддержали его в 1956‑м, теперь называют меня нацистом! И все же Насер был не просто добрым другом Гитлера, он считал фюрера образцом для подражания, человеком, которым следовало восхищаться! То же касается и Садата, который поддерживал национал-социалистов (это документально подтвержденный факт) и вел переговоры о мире с Израилем, хотя следовал совсем другой линии в сороковых и пятидесятых! Но теперь дела обстоят именно так. Я ничего не должен говорить в пользу Третьего рейха, но должен считать братьями пронацистски настроенных представителей третьего мира. Я напоминаю, что «социализм» — не синоним «гуманизма». Нельзя доверять какому-то смуглому властолюбцу просто потому, что он именует себя социалистом: с тем же успехом диктатор может объявить, что его руку направляет Бог, а Хью Хефнер[185] — провозгласить себя феминистом.

Я упоминаю об этом, если речь заходит о Вьетнаме, но мне всегда затыкают рот. Я никогда не мог до конца понять, почему «левая» диктатура с нравственной точки зрения лучше любой другой. Но простота — вот чего требуют эти дети; и они хотят сделать мир простым, даже если факты не согласуются с их теориями. Почему молодые люди так часто отвергают прелесть сложности и разнообразия? Только самый безумный из юных Корнелиусов, кажется, похож в этом отношении на мать; я склонен предположить, что он теперь постоянно находится под действием наркотиков. Сегодняшние дети даже не знают, как следует использовать наркотики. Я за это их не очень виню. Качество сильно ухудшилось. Все как с путешествиями по воздуху — едва что-то становится доступным для масс, тут же начинается снижение качества. Кокаин, который я иногда покупаю сегодня, настолько разбавлен, что я с тем же успехом мог бы засовывать в нос «Вим» и «Лемсип»[186]! Ничего подобного нельзя сказать о египтских снадобьях, по крайней мере в 1926‑м.

Интерес Голдфиша к нашему фильму подогревало еще и желание увидеть, как «Надежда Демпси» и ее капитан стремительно покидают американские воды, а миссис Голдфиш, со своей стороны, надеялась увидеть спину Глории Корниш.

Судно, груз, команда и пассажиры — все было хорошо застраховано. Если бы мы пошли ко дну, оставшиеся на берегу получили бы неплохую прибыль. Несмотря на опыт «Бен-Гура», Голдфиш чувствовал, что наш фильм станет успешным. Интерес к Тутанхамону оживился, когда появились новые истории о проклятии и сокровищах. Голдфиш оценил внимание публики и поэтому дал нам благословение, но пока еще при условии, что фильм будет сделан так, чтобы Валентино мог заменить меня, если сочтет отснятый материал достаточно хорошим. Когда я начал возражать, Голдфиш отвел меня в сторону и тихо сказал на идише:

— Послушайте, Макс. Это может стать вашим лучшим шансом добиться всего, чего вы хотите. Вы понимаете меня?

Возможно, ответил я, но нет никаких причин, чтобы Валентино меня заменял.

— Макс. Вы — профессионал. Нужно ли что-то добавлять?

Я признался, что не оценил всех предстоящих трудностей, и мы пожали друг другу руки. Голдфиш всегда умел успокаивать меня. В конце встречи он объявил, что выделил нам на всю картину достаточно значительный, но не избыточный бюджет. Его можно будет увеличить, если нам после возвращения понадобятся новые декорации. Мне предстояло сыграть несколько важных сцен с миссис Корнелиус, и, даже если этот итальянский красавчик потом заменит меня, мы все равно чудесно проведем время. Зашел разговор и о том, что Валентино приедет в Египет, если у нас будет достаточно отснятого материала, а он закончит съемки в «Сыне шейха»[187]. Само собой разумеется, такая перспектива больше взволновала не меня, а миссис Корнелиус. Мы встретились с этим бесцеремонным маленьким олухом; он за короткое время выкурил очень много ароматизированных сигарет, при этом постоянно говоря о себе в третьем лице. Он уже тогда казался больным, но по-прежнему хвастался, его переполняли амбиции и ложные надежды. У нас с ним не было ничего общего, и мы с первого взгляда возненавидели друг друга! Мне не польстило заявление Голдфиша, что я был хорошим дублером для Валентино, который смотрелся вдвое старше меня. Он уже разрушил свое здоровье всяческими излишествами. Но всплеск энтузиазма продюсера позволил мне получить документ, в котором говорилось, что Эсме и Джейкоб Микс мне необходимы. Я рассчитывал на большее, но Голдфиш смог предложить только это. Официально Эсме оставалась костюмершей миссис Корнелиус, пока мы не достигнем Александрии; потом, если Симэн согласится, она могла бы сыграть роль в фильме. Мистер Микс, который считался моим камердинером, в документах был записан вторым киномехаником; он кое-что знал об этой работе. Я поручил ему те пленки, которые удалось спасти с погибшей студии «Делюкс». Он мог показывать фильмы на борту. Мне еще не предоставилась возможность посмотреть эти ленты, и я планировал насладиться ими, коротая дни во время морского путешествия. Я возвратился в наш маленький дом, упиваясь собственным успехом, но ответы друзей меня разочаровали. Эсме и мистер Микс ничуть не обрадовались своим назначениям, хотя я ожидал обратного; в конце концов негр признался, что он тоже хотел профессионально заняться актерским ремеслом. Я счел это забавным и похлопал его по широкому плечу.

— Хорошо, старина, я уверен, что у нас найдется пара ролей нубийцев, когда начнутся съемки!

Оставшаяся часть нашей команды — оператор, технические работники и пожилой гример, которого звали Грэйс, — была не слишком велика. В те дни профсоюзы еще не ввели свои смехотворные ограничения, и мы могли, если понадобится, нанимать местных жителей. Симэн предпочитал работать с небольшой группой. Главный оператор, маленький мрачный серб с огромным носом, именовался «О. К.» Радонич: в течение долгих лет по-английски он мог выговорить только одно слово. Он работал над многими престижными картинами и считался в Югославии пионером документального фильма. Радонич и Симэн уже сделали вместе «Признание княгини» и «Осаду»[188], но остались недовольны своими голливудскими работами.

— Камера, — сказал мне Радонич, — инструмент чувствительный и тонкий. А эти собаки превращают ее в игрушку для шоуменов. Они несправедливы к своим же людям. — Потом он добавил по-английски: — ОК?

Я не мог полностью с ним согласиться, но испытывал симпатию к этому человеку: он тоже искал возможности раскрыть свои творческие таланты. Я знал, что такое усталость от легкого успеха. «Королева Нила» (так теперь назывался фильм) станет для меня шансом сравниться с великим Гриффитом. Сюжет оставался моим, и за выбор фона кадра в значительной степени отвечал я. И я чувствовал: если мне никогда не случится сделать еще один фильм, именно этот должен стать моим шедевром! Я буду художником и сценаристом и совершу настоящий прорыв — как в собственной карьере, так и в истории кино. Реализовав это стремление, я мог бы обратиться к режиссуре, а потом вернуться к своему призванию, посвятив все время техническим достижениям, необходимым для наступления новой эры.

Разве удивительно, что я чувствовал прилив оптимизма, словно в моем теле зажегся чудесный огонь? Я серьезно относился к угрозам Хевера, но по-прежнему знал: в конце концов я буду оправдан. Мне не придется надолго покидать свой новый дом. Мои дела в порядке. Все утихнет к моему возвращению… Я никогда не чувствовал себя в такой безопасности. Но История всегда была мне враждебна. В следующие месяцы все, чего я добился, исчезло. Только теперь, достигнув спокойствия и мудрости, которые приходят с годами, я понял: у Бога были особые планы на мой счет. Die Fledermausen in der Turm? Der Dampf in der Darm? Das Haupt is Hauen! Sie brechen ihr Wort[189]. Разве это моя вина?

¡Tengo fiebre! ¡Estoy mareado! ¡De’jeme tranquila![190]