Их встрече, впрочем, сопутствовала не только торжественность, свершилось и чудо. Строки стихов напомнили всем, что мир вокруг них раскинулся под сводами дома небесного, как называл его мистер Фрост; Рут тут же вспомнились картинки с занятий по истории искусств в Смит-колледже: вот собор Святого Петра в Риме, собор Святой Софии в Стамбуле, золоченые луковки церквей в Москве. Той ночью, как будто вознамерившись осветить свой дом небесный, небо сыпало метеоритным дождем, всполохи света тянулись сквозь ночную тьму.

Когда чтение закончилось и гости вышли на душистую от сосновой хвои улицу, все замерли, не в силах отвести от неба глаз, а кое-кто из мальчишек так и шагнул с тропинки в снег и, запрокинув голову и разинув рот, таращился на звезды. Они казались такими беззащитными, такими доверчивыми и кроткими – словно смиренные христиане, что в износившейся одежде, с обритой головой взбирались на вершины холмов в надежде быть унесенными в Его Царствие.

Вот память высвечивает другую картинку: мистер Фрост с Питером стоят друг против друга, руки оба засунули поглубже в карманы пальто, лица спокойны, но оба внимательно следят друг за другом, вокруг все молчат.

Питер прежде учился в Йеле у профессора, знавшего мистера Фроста, и через него-то – это был какой-то друг детства жены Роберта Фроста – Питер и сумел заполучить знаменитого поэта на этот вечер в Дерри. Собравшиеся стояли в молчании, небо над ними вспыхивало молниями, и Рут обхватила себя руками, завернувшись в пальто. Она была блаженно счастлива за Питера, словно именно он дирижировал парадом метеоритов, желая польстить гостю.

Какой маленькой казалась она себе в тот вечер. Мистер Фрост читал им свои стихи, будто в осуждение, а не в знак расположения – казалось, он и вовсе не замечал никого вокруг. И все-таки она ощутила всю значительность и красоту его слов, но подступило и предчувствие смутной угрозы, будто что-то вот-вот должно случиться.

Позже, листая подшивки в библиотеке, она обнаружила, что просыпавшийся метеоритный дождь – обычное в декабре явление – был назван в честь погибшего созвездия, уже исчезнувшего с карты звездного неба. Метеориты, которые они наблюдали той ночью, были сиротами, летевшими из точки, которой больше нет.

Старые круглые коробки с пленками – прохладные на ощупь, гладкие и такие тяжелые в руках – пришлось поднять, чтобы вытащить из чулана шнур от пылесоса. Он уже давно перестал толком втягиваться в агрегат и валялся теперь немыслимо спутанным клубком.

Когда же они в последний раз смотрели эти записи? Она опустилась на колени и принялась перекладывать коробки рядом с собой на пол в коридоре. Да, в последний раз это было по какому-то поводу, было какое-то мероприятие. Столетняя годовщина школы? Нет, не помню. Питер тогда снял в гостиной картину с кораблем, чтобы освободить стену, и они погасили свет. Он боялся, что старый проектор откажется работать, но после минутного колебания бобины медленно тронулись, и на стену устремился луч света.

Сперва пошли одни царапины – бороздки, заломы, помехи на старой пленке. А потом вдруг высветилась сцена: соревнование по легкой атлетике в Дерри, яркий день, огромные дубы шелестят налившимися за лето листьями, густые кроны сливаются в черноту, на траву тянутся косые тени.

Похоже, все в тот день здорово наорались, зрители от души подбадривали бегунов. Наверняка и птицы вовсю свистели, каждая на свой лад.

Но когда Рут вечером уселась на кушетке рядом с Питером, собираясь посмотреть запись, звука не было. Только легкий шорох проектора и знакомый запах разогретого металла.

Питер сначала направил камеру на мальчиков и медленно вел ее кругом – вот на беговой дорожке мелькнул один белый номер на спине, вот за ним другой. Когда финишировал последний участник, Питер направил объектив на толпу зрителей, поджидавших у белого каната на краю поля. Ой, а вот среди радостных лиц болельщиков мелькнула и Рут, хлопает в ладоши, улыбается. Рядом с ней какой-то мальчик, вот он о чем-то спрашивает ее, и Рут наклоняется поближе, чтобы расслышать его в общем гомоне. Питер так и остановил камеру на лице Рут, совсем позабыв о бегунах. А та, словно почувствовав на себе его взгляд через все поле, вдруг обернулась и посмотрела прямо в камеру.

С тех пор прошло столько лет, но и теперь, пересматривая запись, она снова переживает всю силу того мгновения, физическое ощущение на себе его взгляда – Питер в сотне ярдов смотрит на нее сквозь объектив кинокамеры. И снова то же чувство: расстояние исчезло, все вокруг расплылось, и галдящие мальчишки, и тени под деревьями, и полуденные высокие облака. Будто рукой прикоснулся он к нежной косточке у основания шеи на спине и притянул к себе поцеловать.

На пленке она машет Питеру в ответ рукой с другого конца беговой дорожки.

«Ладно. Хватит, перестань», – вот о чем она помахала.

Но он не отводил камеру, даже когда она отвернула лицо.

Через секунду она обернулась. Улыбнулась и изобразила руками прогоняющее движение, губы ее зашевелились, хотя, конечно, с такого расстояния он все равно не услышал бы ее.

Что она тогда сказала? «Перестань! Ты меня смущаешь!»

Сидя теперь в темной гостиной рядом с Питером и пересматривая отснятую тогда пленку, Рут удивленно разглядывала себя в молодости – надо же, как будто на другого человека смотришь. Она всегда была высокой, а на фотографиях рядом с мальчиками кажется поистине гигантской, возвышаясь почти над всеми. Ее рот – мой большой рот, как она называла его – широко раскрыт, она вместе со всеми выкрикивает приветствия бегунам. Темная помада была тогда в моде, но совершенно ей не идет, рот слишком велик для такого оттенка. Волосы прихвачены на затылке в хвост шарфом с рисунком из «огурцов», ей подарила его подруга, доктор Веннинг. Это была ее любимая вещица, Рут просто обожала этот шарф. Тогда ей казалось, что с ним она выглядит очень изысканно и утонченно. А теперь, спустя столько лет, старая женщина, разглядывающая себя молодую, видит лишь великаншу из сказки, крепкую крестьянку. Где же курочка под мышкой? А козочка, привязанная веревкой к поясу на талии? Ведро с колодезной водой?

И что же Питер углядел-то в ней такого?