Дедушка звонил не так часто, как ему, наверное, хотелось бы. С его перегруженным расписанием всегда находились дела более срочные, первостепенные. Однако он первым поздравлял с праздниками, раз в месяц звонил в выходные, но… но на этом, пожалуй, всё. Да, их отношения давно были на том этапе, когда, закончив разговор месяц назад, они могли легко продолжить его в следующий раз. Но Рене всё равно хотелось бы слышать знакомый голос почаще. Они никогда не боялись показаться друг другу навязчивыми, для них не стояло проблемы часовых поясов. Единственной причиной – ни разу не озвученной, но отнюдь не тайной – было чувство вины, засевшее внутри господина Роше и за столько лет уже неискоренимое. Вины за неудачное родительство сына, за собственную вечную занятость, за Рене.
– Как ты? – Короткий вопрос вынудил вздрогнуть, а затем шумно втянуть осенний воздух с привкусом прелой листвы. – Грустно вздыхаешь.
Рене печально усмехнулась. Даже через десять лет и за тысячи миль дедушка по-прежнему знал, что с его Вишенкой что-то не так. Неожиданно она задумалась, – а поняли бы родители? – но в следующий момент покачала головой. У них всегда было слишком много забот.
– Я в норме, – ровно проговорила Рене. Ей не хотелось беспокоить дедушку понапрасну, потому что, какой в этом толк, если ничего не изменится? Ни в карьере, ни в жизни, ни в системе обучения Канады. Да и мертвецов этим она уж точно не воскресит. Так что Рене вздохнула и продолжила: – Было непростое утро, но ничего интерес…
– Ты в больнице? – перебил скупой на эмоции голос. Дедушка относился к тем людям, чьи фразы становились тем суше, чем сильнее внутри бурлило волнение. Рене улыбнулась.
– Никто из моих пациентов не умер, если ты об этом. По крайней мере, Энн бы сообщила. Я ездила в университет по учёбе. Надо было решить… один вопрос. – Улыбка из искренней незаметно перешла в вымученную, а потом и вовсе увяла. Да уж. Решила.
– Как прошли похороны?
Вопрос был невинным, но Рене почувствовала, что ей надо сесть. Эмоции наконец-то прорвались в ошеломлённый мозг, и руки начали подрагивать. А потому она подошла к ближайшей скамейке и опустилась на нагретое сентябрьским солнцем сиденье. И видимо, молчала так долго, что в динамике послышалось деликатное покашливание, а затем шелест бумаг.
– Рене? Я тебя отвлекаю?
– Нет, всё в порядке. Искала… – Рене прервалась, пытаясь подобрать слова, но потом не выдержала и тихо пробормотала: – Неважно. Знаешь, это оказалось слишком тяжело. Я… я не ожидала, что будет так.
– Тебе стоило позвонить мне, – мягко пожурил родной голос, и она усмехнулась.
– Чтобы ты выслушивал мои многочасовые всхлипы? – ласково спросила Рене.
– Если вдруг позабыла, то это я бинтовал тебе пальцы между выступлениями, пока ты лила безудержные слёзы в обиде на пачку, пуанты и паркет, – хмыкнул Максимильен Роше и тут же осёкся. Обычно он старался не напоминать о той жизни в Женеве, но слова улетели прежде, чем их успели поймать. Так что он снова откашлялся и нарочито небрежно закончил: – Вряд ли меня уже что-то испугает.
Несмотря на тон, в его голосе чувствовался лёгкий упрёк. Едва различимая обида на молчание и на то, что не разделила с ним свою боль. А ведь дедушка ждал именно этого. Потому что, несмотря на почти отеческую ревность к Хэмилтону, он был ему благодарен. Так что ей действительно следовало позвонить, и она даже не раз порывалась, но…
– Тебе нездоровится последние месяцы. Не хотела волновать. Если с тобой что-то случится… Я не смогу второй раз.
Она замолчала, снова вспомнив распростёртое тело, безликий голос из реанимации и стук влажной земли о крышку гроба.
– Прошёл почти месяц, – после недолгой паузы негромко заметил Роше.
– Но легче не стало.
– И не будет, Вишенка. Люди приходят в нашу жизнь и уходят оттуда. Кто-то забирает кусочек побольше, кому-то ничего не достается, ну а есть те, с которыми уходит, кажется, вся душа.
– Если ты пытался таким своеобразным образом меня утешить, то вышло не очень, – фыркнула Рене, а сама отчаянно заморгала.