– Я не думаю, что ты хочешь быть спасенным.

Я встал и подошел к окошку. Олень вернулся. Когда я заметил его утром, то почувствовал облегчение. Волк. Их ведь уничтожили в Норвегии, верно?

– Мой дед проектировал церкви, – сказал я. – Он был архитектором. Но он не верил в Бога. Он считал, что когда мы умираем, то умираем совсем. Я больше верю в это.

– Он и в Иисуса не верил?

– Раз он не верил в Бога, вряд ли он верил в Божьего Сына, Кнут.

– Понимаю.

– Ты понимаешь. И что дальше?

– И тогда он будет гореть.

Я хмыкнул:

– В таком случае он уже давненько горит: он умер, когда мне было девятнадцать. А тебе не кажется, что это немного несправедливо? Бассе был хорошим человеком, он помогал людям, нуждавшимся в помощи, а этого я не могу сказать о многих знакомых мне христианах. И если бы я мог быть хоть вполовину так хорош, как мой дедушка…

Я заморгал. Глаза жгло, в них мелькали белые точки. Неужели это все солнце, пытающееся прожечь дыру в моей роговице? Неужели посреди лета у меня начнется снежная слепота?

– Мой дедушка говорит, что добрые поступки не помогают, Ульф. Твой дедушка сейчас горит, и скоро наступит твоя очередь.

– Хм. Значит, ты утверждаешь, что если я пойду на это собрание и приму Иисуса и этого твоего Лестадиуса, то попаду в рай, даже если никогда ничем не помогу ни одной живой душе?

Мальчишка почесал рыжую шевелюру:

– Да-а-а-а. Во всяком случае, если ты примешь учение Лингена.

– А что, существуют разные учения?

– Есть младоперворожденные в Альте, люндбергианцы в Южном Тромсе, старые лестадианцы в Америке и…

– И все они будут гореть?

– Так говорит дедушка.

– Судя по всему, в раю будет просторно. А ты не думал, что если бы мы с тобой поменялись дедушками, то ты наверняка был бы атеистом, а я лестадианцем? И тогда гореть предстояло бы тебе?