Миролюб отстранился, глядя на меня с легкой улыбкой. Я подумала, что он снова сменит тему, как делал это часто, когда ему не нравилась беседа, однако он неожиданно произнес:

– Видел я, что тревожишься ты о нем.

Я почувствовала благодарность к Миролюбу за то, что он использовал именно это слово. Тревога – это все же не любовь и не наваждение. Пусть он думает, что тревога – единственное, что вызывает во мне хванец. Так всем будет спокойней. Правда ведь? Поэтому я просто кивнула и сказала «спасибо».

А Миролюб добавил:

– Только я жду, что суженая и за меня тревожиться будет.

Сказал он это с улыбкой, но во взгляде не было ни капли веселья. Мне бы насторожиться, но я так устала за этот бесконечный день, что просто коснулась руки Миролюба, которой он все еще сжимал массивную ручку, и совершенно искренне ответила:

– Я за тебя тревожусь. Каждую минуту. Сегодня на поляне у меня чуть сердце не остановилось.

Миролюб разжал пальцы, выпустив ручку, и я покорно отпустила его руку. Не поверил? Но он тут же перехватил мою ладонь и сильно сжал.

Я с замиранием сердца ждала, что он скажет, но он молча смотрел в мои глаза, казалось, целую вечность. Я не могла понять, что выражает его лицо. Свет от фонаря смазывал черты, и мне чудились то гнев, то тоска, то презрение. Наконец Миролюб дернул уголком губ, словно хотел улыбнуться, но вдруг передумал и выпустил мою руку:

– Идем. Не то Радим мне голову снесет.

Голову Радим ему не снес. Встретил молча, коротко велел мне идти к себе, а сам остался во дворе беседовать с княжичем. Я пробралась к приоткрытым ставням в надежде услышать хоть что-то, но именно в этот миг, как назло, начал накрапывать дождь. Сперва он тихо шуршал по деревянным карнизам, а потом припустил с такой силой, что единственным, что я слышала, был дробный перестук капель. В дождливом сумраке даже уходивший княжич показался мне размытой тенью. Не было слышно ни лая Серого, ни скрипа калитки.

Я присела на сундук, ожидая, что вот-вот постучит Радим, чтобы выяснить, где нас с княжичем носило, но время шло, а никто ко мне не приходил. Я долго сидела у окна на сундуке, поджав ноги, и слушала дождь. В голове было пусто: ни страха, ни сожалений. Все это, вероятно, придет завтра, сегодня же я слишком устала, даже чтобы бояться. Лишь окончательно озябнув, я нехотя слезла с сундука. Наскоро переодевшись, забралась в постель, укрылась одеялом до самого подбородка и моментально провалилась в сон.

Брат Альгар,

Я долго не мог приступить к ответу тебе. И не потому, что хочу что-то сокрыть, а потому, что я тоже, как наяву, вижу тебя пишущим эти строки. Как видишь, это письмо на кварском. Твоя беда, брат, в том, что ты желаешь видеть дурное там, где его нет. Я писал на хванском не «в издевку», лишь отдавал дань уважения твоему народу.

Что же до твоего вопроса: тебе ведь не нужны ответы из свитков. Ты ведь хочешь знать, как это чувствую я? Это жажда, не утихающая ни на минуту. Это стремление коснуться своей Святыни. Это возможность успокоиться лишь рядом с ней.

Алвар

В каждой истории больше одной истины,Каждая истина с чьей-то душой венчана.Коль сила в тебе, ждет тебя дорога тернистая,И не цветами, а кровью она отмечена.Верных ответов никто не шепнет заранее,Платить за ошибки придется даже спустя века.Ждет исцеления мир, ослабевший, израненный…Цена же за это будет как никогда велика.

Глава 7

На следующий день я проснулась, когда солнце стояло уже высоко, и чувствовала себя при этом так, будто не ложилась вовсе.

Миролюб со своими людьми покинул Свирь еще до восхода, о чем мне поведала накрывавшая на стол Добронега, бросив на меня долгий внимательный взгляд. Я сделала вид, что новость меня не слишком задела, хотя, честно признаться, ожидала, что Миролюб все же снова заедет попрощаться. Ради такого я бы даже встала до восхода. После вчерашнего разговора на душе остался неприятный осадок, и мне очень хотелось на свежую голову убедить Миролюба в том, что о нем я забочусь ничуть не меньше, чем о хванце, потому что он совершенно не заслуживал наплевательского отношения. Но выбора мне не оставили. В очередной раз.

Добронега поставила передо мной миску с кашей, от которой шел парок. Каждый раз я задавалась вопросом, что это за каша, потому что совершенно ее не узнавала, но, по понятным причинам, ответа у меня так до сих пор и не было. Не у Добронеги же спрашивать? А когда я общалась с Альгидрасом, мне было как-то не до обсуждения круп. При воспоминании об Альгидрасе сердце сжалось, а потом подскочило. Перед мысленным взором встала вчерашняя сцена: полутемная комната, сорванное дыхание и нежность, от которой перехватывает горло. Неуместная нежность вперемешку с состраданием. Как он там? Я подняла взгляд на Добронегу. Мать Радима смотрела на меня в упор, словно видела насквозь.

– А как… Радим? – Я так и не решилась спросить о том, кто был на самом деле важен.