— Открытие мое, документы оформлены на меня. Так что идите и работайте. Ведите разработки дальше. Начнете предъявлять претензии, вылетите из института и вас больше никуда не возьмут.
Меня это так завело, что если бы не Владимир Иванович, то я, не разбираясь, набил бы морду этому «ученому», наплевав на все его звания и ранги. Но среди ученых это не принято. Оказывается, таких случаев десятки. Сор из избы выносить никто не хочет. С каждым днем работать в этом коллективе мне хотелось все меньше. Я отчетливо понял, что меня и нашу организацию они не видят в упор. Согласились формально, чтобы успокоить Владимира Ивановича, а за его спиной спокойно делать свои дела. Но в этой пустыне жадной и завистливой все-таки встречались оазисы добра и добросовестности.
Лена сидела пока с отцом, которому все врачи рекомендовали постельный режим. Я весь январь и февраль каждую пятницу после обеда уезжал в Винницу, а обратно в Киев возвращался в понедельник утром. С Екатериной общался только по делам. О происшедшем не вспоминали, как будто ничего и не случилось. Все эти дни, когда я жил один, голова не болела, и тяги к приключениям не было. По приезду домой, я смотрел на Лену не отводя глаз. Гордость за свое поведение и сдержанность перла из меня ежеминутно. Я все-таки излечился. Но для этого потребовалось семнадцать лет.
По приезду в Винницу я никуда не ходил и ни с кем не встречался. Мне хватало общения в своем доме. Для себя я уже решил, что если Владимир Иванович по состоянию здоровья уйдет, то и я там задерживаться не буду. Для них всех и для меня это будет намного лучше.
Один раз в месяц встречался с Кинахом, которому высказывал все то, что видел, слышал и что наболело. Он внимательно выслушивал, давал очень хорошие советы. Смеялся над моими терзаниями насчет честности и порядочности наших ученых.
— Они точно такие же люди, как и все. Со своими амбициями, способностями, желаниями и прочими человеческими качествами. Ничто человеческое им не чуждо. И у них существует такое понятие, как творческий застой. Для каждого из них это очень болезненный процесс.
Но про мою учебу у Владимира Ивановича слушал очень внимательно. Он же начинал, как корабел и большинство понятий для него были родными и близкими. Расспрашивал про новые научные разработки.
За февраль месяц мы с Владимиром Ивановичем разобрали, что такое нано структурные материалы, нано керамика, нано композиты, водородное материаловедение. Я слушал, читал, а Владимир Иванович мне объяснял. Измельченные материалы до молекулярного состояния приобретают абсолютно другие свойства. Но это могут быть не только металлы, но и керамика. Смешанные вместе керамика и металлы называются керметами. А все эти очень сильно измельченные материалы называют нано материалами. Вроде все просто, но в тоже самое время все материалы меняются по своим свойствам. Степени их применения безграничны. Турбины ракетных двигателей, атомных реакторов, детали электронной техники и даже, они используются как пищевые добавки. Для меня оказалось великой новостью, что при обработке металлов водородом, изменяются практически все важные свойства материалов. Есть целый раздел технологии водородной обработки металлов. В общем, к концу февраля ускоренные курсы по подготовке молодого специалиста были закончены.
В начале марта через пять дней после выхода на работу Владимиру Ивановичу стало плохо, и его положили в отдельную палату в Феофанию. На Ученом Совете института вяло провели дискуссию о том, что надо бы собрать необходимые для операции в Москве двадцать пять тысяч долларов. Большинство согласилось на том, что это надо, но конкретных цифр и обязательств не называл никто. Я, исходя из тех денег, что скинули мне на счет, прикинул свои возможности. Понял, что это я могу вытянуть один и предложил Владимиру Ивановичу договариваться о дате операции. Еще трое докторов технических наук из института все-таки решили собрать средства на операцию. В самой Академии Наук заявили, что средствами они не обладают. Я сгоряча посоветовал им, что можно запросить деньги в кабинете Министров, но мне культурно намекнули, что они могут обойтись и без моих советов. У них есть, кому думать и кому принимать решения. И без таких как я, они обойдутся.
Ни о какой работе нашего технического комплекса не могло быть и речи. Все это держалось только на желании и энтузиазме Владимира Ивановича. Заведующий кардио отделением в Феофании весь март никаких кардинальных мер не принимал, успокаивая себя и нас, что до операции больной дойдет без последствий. Январь, февраль и март рядом с Владимиром Ивановичем находился его ученик доктор технических наук Василь Черников. Именно с ним мы решали все вопросы. Мой ровесник, он очень переживал за судьбу своего учителя. Вместе с ним мы заметили резкое ухудшение здоровья Владимира Ивановича и то, что он за десять дней потерял почти десять килограммов веса.
Я первый заподозрил, что у Владимира Ивановича раковая опухоль. У Василия Черникова оказался знакомым заведующий вторым онко центром, и мы поехали к нему. Заведующий нас выслушал, а на следующий день послал скорую помощь. Мы привезли Владимира Ивановича в онко центр. Мы ему объяснили, что москвичи требуют справку из онко центра о том, что у него нет рака и его можно спокойно оперировать. Мы не знаем, поверил ли нам Владимир Иванович, но собрался он быстро.
Через три дня, четвертого апреля, заведующий сказал нам:
— Вы его еще позже не могли привезти? Кто его лечил? Коновалы из Феофании? Так там же нормальных врачей нет. Или блатные родственники или дедушки со старорежимными заслугами, которые кроме званий и склероза не имеют ничего. Владимиру Ивановичу жить осталось в лучшем случае десять дней. У него центральный рак легких. Легких уже нет. Сплошные метастазы. Везите домой. Я прикреплю врача и медсестер. Будут ему делать постоянно обезболивающие уколы. А по моим наблюдениям сердце работает очень нормально. Мы все сделаем, чтобы облегчить его страдания.
Владимира Ивановича отвезли домой и через десять дней его не стало. Была создана комиссия для похорон. Прощание проходило в доме Учителя. Приехал Кучма. Я стоял с траурной повязкой. Кучма на выходе со мной поздоровался.
— Ты его знал?
— Я с ним почти год работал, Леонид Данилович!
— Это большая потеря для всех нас и для науки, — и пошел к выходу.
Кинах, проходя мимо, поздоровался и поинтересовался, чем я буду заниматься дальше. Или надеюсь остаться в институте?
— В институте я не останусь. Мне там делать нечего. Я для них всех чужой.
— Освободишься, зайди ко мне.