— Я спрашиваю, на каком языке мы говорили с Аннет, когда ты подслушивала нас?

— А, по-французски, сударь.

— И как же ты поняла, о чем мы говорили? — повысил голос я.

— Жо парлез францэз, — ответила Варвара.

— Парлез францэз, говоришь? — удивился я.

— Ну да, — подтвердила Варвара. — Меня с малолетства еще к одной барышне отдали. А она только по-французски и говорила. Пока от чахотки не померла.

— Вот так, значит, — только и вымолвил я.

Варвара провела меня в двухкомнатные покои. Первая комната была проходной, с вешалкой для одежды и широким сундуком, вполне подходящим для Лепо. Во второй комнате стояли круглый стол с креслом, в левом углу размещалась широкая кровать, на стене висел рукомойник. Варвара зажгла свечи.

— Что-нибудь принести вам, батюшка?

— Анисовой обещали.

— Это мы мигом.

Женщина ушла. Я скинул сапоги и улегся на кровать. Через минуту появился Лепо со стаканом водки. Я выпил залпом и отправил француза прочь.

— Поди, Жак, у печи погрейся. Только поесть не забудь принести.

— Да ррразве ж я оставлял-с вас голодным, сударррь мой? — надулся он.

— Ладно. Поди прочь.

Я остался один ломать голову над этой историей. Похоже, это был форшмакъ,[27] который не стоило мазать на хлеб! Тем не менее я жрал его с маниакальным упорством. Выходило, что я по собственной воле уничтожил свою память! Зачем? Что произошло со мной и Аннет, о чем больно вспоминать? Почему об этом ни слова не говорилось в письме?

Да потому, приятель, что ты и не должен был узнать об этом! Ну, конечно же! Если бы незнакомцы не выпытали из однорукого Фрола про петербургскую квартиру, я б помчался по оставленному для меня адресу, и мне бы в голову не пришло задавать какие-то вопросы трактирщику. Кроме того, он и сам узнал про воду забвения случайно. Если бы Варвара не подслушивала, ни Фрол, ни я ничего б не узнали. И когда я принял из рук Аннет чашу с зельем, предполагалось, что я так и не выясню причину приключившейся со мной амнезии. Но почему я пошел на это? Что это за история произошла в нашем прошлом, воспоминания о которой причиняют такую боль, что я согласился предать забвению и эту историю, и даже свою… любовь.

Мильфейъ-пардонъ!..

Что — мильфейъ-пардонъ! Никакой не мильфейъ-пардонъ, а самый настоящий салатъ аморетто! Это любовь, приятель! Ты любил эту женщину, раз готов был смерть принять от нее!

Ну да, если только Варвара ничего не напутала! Наверняка шпионила за всеми подряд, потом все услышанное поленом в голове перемешалось, и теперь я нажрался этого тутти-фрутти.