Боря улыбнулся – улыбкой горькой и безжалостной:
– Ты сыну говорила, что отец у него не мужчина? Ни на что не способен, все за него надо решать самим? Говорила?
Стало тихо, и слышно было муху, безуспешно пытающуюся пробиться сквозь мутное оконное стекло – на свободу.
– Мужчина, – тихо сказал Боря, – это гордыня. Это… философия. Вон видишь – жужжит? А тут – жужжи-не жужжи… Вот как он.
– Это она, – сказала Ольга. – Муха.
– Это он, – сказал Боря чуть снисходительно, будто школьнице. – Это он…
– Мух?
– Не знаю… Мужчина. Стекло… бейся-не бейся… Вот так. А лекарство – одно, – он кивнул на почти пустую бутылку. – От всего – от чувства собственной беспомощности… от концепции мира как бо-ольшой кухни с липучками… Концептуальные липучки. Вот как. А гордыня… она не позволяет подавать вид, что прилип. Она… как бы ты пришел на прием… на концерт в филармонию. Такой делаешь вид. А на самом деле ты на липучке… И еще – структура твоего восприятия не позволяет… А ты – сыну… Нельзя.
Оля долго смотрела на муху.
А когда снова глянула на Борю – философ спал, положив щеку на недоеденный ломтик батона.
Оксана играла «Вислу». У нее были хорошие руки – мягкие от природы. И даже звук получался вполне приличный; безусловно, она была одаренным человеком. Другое дело, зачем ей это нужно?
– Оксана, – спросил он неожиданно для себя. – А зачем вам это нужно? Играть?
– Нравится, – сказала она удивленно. И добавила: – А почему вы спрашиваете, вам ведь тоже нравится?
– Мне?
Дима подумал.
– Гм… Все-таки «нравится» – не совсем точное слово.
– Люблю, – сказала Оксана очень тихо.
– Что?
– Люблю… скрипку. У меня пока не получается, но…
– Что вы, Оксана! Для того десятка уроков, что мы отзанимались, у вас получается просто отлично!