— Никак ворожить вздумал? — развеселился Волох. — Дым из ноздрей пущать?
— Да пошёл ты, — ответил Иван, стряхивая пепел в траву.
Прошло несколько томительных минут, Волох неподвижный, словно обратившись в соляной столб, взирал вдаль. Комары, о которых до того не было и помина, роились в воздухе, радостно напевая звенящими от предвкушения тоненькими голосками. Ермощенко тоже в первый момент обрадовался этому проявлению жизни, и приготовился к встрече с кровососущими, поглубже надвинув шапку и засунув руки в карманы пальто. Лишние хлопоты, ни один комар не сумел преодолеть невидимой границы, очерченной Волохом. Было видно, как насекомые бьются об неё, словно об оконное стекло. Ивану казалось, что он даже слышит, как трещат, встречаясь с преградой, узенькие комариные лбы.
Впрочем, в отличии от этих, скорее воображаемых, звуков, тупой стук, раздавшийся над головой, нельзя было списать на счёт воспаленных нервов. Иван поднял глаза и увидел как вниз, беспорядочно кувыркаясь, падает утка. Вероятно, для неё столкновение с творением Волоха оказалось не таким безвредным, как для комаров. Не долетев нескольких метров до земли, она каким-то чудом выправилась и на бреющем полёте скрылась из виду, оставив на память о происшествии несколько пёрышек, упавших к ногам. Иван, впечатленный увиденным, глубоко задумался о том, насколько далеко уходит невидимая стенка, выставленная Волохом.
Страшно подумать, что будет с самолётом или космическим кораблём, которых угораздит наткнуться на неё. Ермощенко вытер холодный пот со лба, представив, что может случиться, если это сооружение, эта невидимая башня, выходит за пределы стратосферы, что она достигает луны, а может быть даже солнца. Дело пахло вселенской катастрофой. Мало того, ведь у башни два конца, и если один уходит вверх, то другой уходит вниз и, возможно, пронзает планету насквозь. То есть, тут одними ушибленными кротами не обойдётся.
Видение ушибленных кротов вернуло Ермощенко на грешную землю, и направило его мысли по другому руслу. Теперь он задумался о том, что его мозг, не способный дать удовлетворительное объяснение окружающей реальности, развлекается отвлеченными абстракциями, что, по сути, является чистой воды симуляцией полезной работы разума. Это было настолько плохо, что даже думать об этом не хотелось. Ведь теперь получалось, что даже на собственные мозги Иван мог рассчитывать только с определенной оглядкой.
И тут он подумал, что есть вещи пострашнее, чем одиночество.
Между тем, вокруг оглушительно трещали кузнечики, ярко светило солнце, ворона снялась с камня и куда-то подалась по своим вороньим надобностям. Ермощенко с острой завистью посмотрел вслед вольной птице, хотел, по своей привычке, как всегда он делал в минуты тоски и печали, вздохнуть поглубже, и вдруг почувствовал, что дышать стало трудно, воздух сгустился, и его приходилось проталкивать в лёгкие. Но изменился не только воздух. Хотя солнце по-прежнему стояло высоко, и погода была ясная, но вокруг потемнело, словно грозовая туча закрыла небо.
Больше книг на сайте - Knigolub.net
И, главное, страх, жуткий в своей в конечной безысходности, заледенил сердце, и Ермощенко, кажется, впервые понял с такой наглядностью, что это значит, когда кровь стынет в жилах. Ему понадобилось некоторое время, чтобы, нет, не преодолеть этот страх, преодолеть его, пожалуй, было невозможно, но хотя бы как-то свыкнуться, стерпеться с ним, что бы суметь почувствовать что-то ещё кроме него, чтобы заставить действовать непослушные мышцы. Даже просто поднять взгляд, словно прикованный к земле, оказалось не простой задачей. Но тут уж Иван проявил упорство, потому что был он такой человек, что на всякий страх организм его ощетинивался, согласно второму закону Ньютона, о том, что действие равно противодействию. Поэтому неудивительно, что сейчас Ермощенко испытывал даже не злость, а лютую злобу. Он ещё не знал, на кого она обратится, и его мутный взор скользил по камням, словно примериваясь, который из них удобнее ляжет в ладонь.
Из-за всех этих разнонаправленных чувств и ощущений Иван не сразу осознал то, что предстало перед его глазами. Всюду, там, где раньше взгляд находил только густую траву, росшую между камней, теперь он то и дело натыкался на обломки копий, рукоятки ржавых мечей и топоров, проломленные щиты, клочья одежды и ещё какие-то предметы, назначение которых Ермощенко с ходу определить не мог. Одно ему было ясно, что тут когда-то сошлись в смертельной схватке множество людей, и сложили, как говорится, свои кости, которые теперь, растащенные лесными зверями, беспорядочно валялись вокруг, так что, казалось, невозможно из них было составить и одного целого костяка. Видимо, не осталось никого живых, чтобы похоронить павших, и собрать их оружие, истлевающее вместе со своими хозяевами. А может быть, не до того им было.
Кто-то, в глубине души Ивана, хватался за голову и кричал, чтобы его немедленно отправили домой следующим же рейсом, иначе он за себя не ручается. Или пусть вызовут скорую. Пусть она приедет. Пусть из неё выйдут санитары и умный психиатр с чемоданчиком. И чтоб в чемоданчике лежала такая специальная гадость, которую если вколоть, то весь этот бред сразу кончится. Вот пусть умный психиатр её и вколет. Немало дивясь этому паникёрству, которого даже не подозревал за собой, Иван тем временем пытался прикинуть по состоянию костей и степени заржавленности железа, как давно произошло побоище. Выходило, что с той поры минуло несколько десятков лет.
А страх, между тем, никуда не делся, он по-прежнему подступал со всех сторон, как тёмный лес, каждую секунду грозя поглотить со всеми потрохами. Пока этого не случилось, следовало что-то срочно предпринять, и Иван принялся усиленно думать. Он подумал о том, что там, где погибло столько людей, естественно испытывать страх, что иначе и быть не может. Проверяя эту мысль, он прислушался к себе и, действительно, почувствовал, как откуда-то из бесконечной дали пытается достучаться к нему чужая боль и чужой страх, повторяясь раз за разом раскатами слабого многоголосого эха. Ещё он подумал, что его размышления скорее всего яйца выеденного не стоят, и то, что он якобы сейчас чувствует, не более чем самовнушение. Но, несмотря на это здравое суждение, страх, получивший более менее правдоподобное толкование, вдруг ослаб и отпустил его, отступив куда-то на окраину сознания.
Словно заново родившись, Ермощенко вздохнул, встал на ноги и расправил плечи. Нет, место, где он находился, не перестало быть зловещим, напротив, оно, пожалуй, выглядело ещё более мрачно, чем несколько минут назад. Но обращать на это внимание кузнец не собирался. Он посмотрел на Волоха, тот по-прежнему пребывал в столбняке. На него тоже не стоило обращать внимания. Сам подаст весточку, как приспичит. А вот рогатый железный шлем с серебряной насечкой по ободу, лежащий на боку совсем неподалёку, отличной, кстати сказать, сохранности… Это было гораздо интересней.
Натуральный кузнец профессионально прищурился. Он эту всякую старину очень уважал и старых мастеров очень понимал. Кстати, насчёт старины, тут у Ермощенко опять наметилось некоторое раздвоение личности. Умом он понимал, что несколько десятков лет — не старина. Но тут же осекался, не мог представить, чтоб несколько десятков лет назад кто-то воевал исключительно холодным оружием, рубя друг друга мечами и коля копьями. И, вместе с тем Иван не сомневался, что и шлем этот рогатый и всё остальное, что было в изобилии разбросано вокруг, принадлежит глубокому прошлому.
Ломать голову, разрешая все эти противоречия, не было ни малейшей охоты, и Иван просто протянул руку за шлемом, не заметив, что тот лежит за пределами круга очерченного Волохом. Но зато Волох это заметил и рявкнул, не оборачиваясь. — Лапы от шелома убрать!
Тьфу! Ермощенко отдёрнул руку, постоял с независимым видом, как нашкодивший школьник, пережидая, затем, вроде бы от нечего делать, подобрал обломок копья, высушенный временем. Ловко орудуя им, подцепил свою добычу, и тут же пожалел об этом, потому что из шлема выкатился череп, очевидно, прежнего владельца. Но делать нечего, и через секунду изделие неведомого ремесленника было уже у Ивана. На поверку оно оказалось совсем не таким целым, каким выглядело. Яйцевидный шлем, скрученный из одного листа железа, примерно так же как скручивается кулёк из бумажного листа, аккуратно завальцованный по стыку, в качестве сувенира не годился. От него осталась фактически половина, так как ту его сторону, которая прилегала к земле, коррозия превратила в ржавое кружево, крошащееся в руках. Два коровьих рога, венчавшие его, в этом плане тоже никакого энтузиазма не вызывали.
Ермощенко задумчиво пощелкал ногтем по ободу, примериваясь, как бы половчее отделить серебряную накладку.
— Ах ты, стервятник. Ах, ты, падальщик. Ужо тебе…
Этот скрежещущий голос Ивану был незнаком. Подумал было, грешным делом, что, может, Волох, внезапно застудив голосовые связки во время своего великого стояния, стал вещать на манер вокзального репродуктора. Однако голос явно исходил откуда-то с другой стороны. Но с другой стороны ничего говорящего не просматривалось, трава да камни, из которых один, самый большой, треснувший пополам, словно от удара молнии, выделялся чёрно-бурым цветом, будто покрыт был запекшейся кровью. И еще одно было у него отличие, все камни были голые, а этот почти до самой верхушки заплели побеги то ли плюща, то ли хмеля, а может и вьюнка, тут не сильный в ботанике кузнец ничего определенного сказать не мог. И такая буйная была эта поросль, что казалось, будто ключи бьют у подножья камня, захлестывая его зелёными волнами.