- Что ж, тогда слушайте. Надеюсь, не надо предупреждать, что всё сказанное должно остаться строго между нами?
Книга, о которой шла речь, попала к нашему собеседнику из коллекции знаменитого собирателя-букиниста Гинцбурга. Когда готовилась операция советской разведки на Ближнем Востоке, множество старинных фолиантов и свитков было изъято из научных библиотек – и всё для того, чтобы обеспечить «персидского торговца еврейскими книгами» первоначальным обменным фондом. Протесты музейных работников при этом во внимание не принимались – в лучшем случае, им обещали вернуть книги позже, когда необходимость в них отпадёт.
Поскольку большую часть клиентуры Якуба Султан-заде составляли богатые собиратели раритетов из Европы и САСШ, каждую из книг необходимо было подвергнуть экспертизе, причём не в СССР, а на Западе – никто не собирался раскрывать истинное происхождение «товара». Так книга и попала в руки одного знатока древних рукописей, работавшего с крупным венским антикваром Эрлихом. И вот тут-то начались пугающие странности.
Эксперт – восьмидесятилетний профессор Берлинского университета, еврей по происхождению – проработал с книгой всего два дня. На третий Яша, зашедший к нему на квартиру (профессор предпочитал работать дома) обнаружил его повесившимся в собственном кабинете. Книга была раскрыта на письменном столе, причём её пергаментным страницы были явственно опалены, словно их пытались поджечь, но потерпели неудачу. Рядом, в пепельнице, ещё дымилась горка пепла – надо полагать, записи, сделанные во время изучения книги – и записка тёмного и зловещего содержания. В ней покойный профессор заклинал любым способом уничтожить «источающий зло том», пока тот не обернулся ужасающими несчастьями для всего человечества…
Разумеется, Яша, донельзя озадаченный таким поворотом событий, ничего подобного делать не стал. Он сжёг записку в той же пепельнице, забрал книгу и убрался прочь. Труп профессора нашли только через три дня (он вёл нелюдимый образ жизни) и приписали самоубийство душевной болезни. Книгу же Яша после зрелых размышлений снял с торгов и забрал с собой в Палестину – где развернулся уже новый акт этой трагической и замысловатой истории.
Когда «Дядя Яша» заговорил об «источающем зло томе», я едва сдержал скептическую усмешку. Очень уж это напоминало историю «Некрономикона» от первой и до последней страницы выдуманную Говардом Лавкрафтом – уж не у него ли Яша Блюмкин почерпнул этот образ? А что, вполне логичное предположение: я не слишком хорошо знаком с биографией американского фантаста, но, по-моему, и «Зов Крулху», и «Дагон» и многие другие его произведения к текущему, 1929-му году уже увидели свет. По-английски нас собеседник Блюмкин читает сносно, и вполне мог проглотить на досуге один из журнальчиков, где публиковались эти рассказы. Впрочем, вряд ли – при жизни писатель был почти неизвестен за пределами Штатов, упомянутые журнальчики относились к категории не самых популярных, а в Америке «дядя Яша» ни разу не был. Разве что, рассказал кто-нибудь из знакомых?
А с другой стороны – повесившийся профессор, страшная смерть отца Марка и иерусалимского Раввина. Не выдумал же он всё это? Нет, тут надо разбираться и разбираться – и вдвоём с Марком нам эту задачку нипочём не осилить. А значит без «дяди Яши» нам теперь никуда.
- При чём тут Барченко? – спросил я. - Вы, кажется, упоминали, что он тоже заинтересован в этой книге?
«Дядя Яша» кивнул.
- Прежде, чем прятать книгу у ребе Бен-Циона мы с твоим отцом, Марк, сфотографировали несколько её страниц – просто так, на всякий случай. Оказавшись в Москве, я показал отпечатки Барченко – и вы бы видели, в какое он пришёл неистовство! Умолял меня бросить всё и немедленно возвращаться за книгой, обещал пойти к самому Бокию, чтобы он распорядился… Я едва уговорил его немного подождать.
- А зачем она была ему так нужна – вы не знаете?
- Понятия не имею. Пытался расспрашивать, но он заговорил на своём птичьем эзотерическом языке, и я мало что понял. Но книга для них с Гоппиусом крайне важна, это несомненно. А значит, ребята – и для нас с вами.
Повисла пауза, на этот раз – долгая, на несколько минут. Оба мои собеседника не сводили с меня тревожных, ожидающих взглядов – будто именно за мной должно остаться сейчас покледнее слово, окончательное, главное решение.
…А может, так оно и есть?...
- Ладно, будем считать, что вы убедили нас в своей искренности. – сказал я. – Если мы сможем вам чем-то помочь – будем рады. Только вы уж меня сначала выслушайте, и постарайтесь не задавать вопросов. Я отвечу, конечно – но только не сразу. И ты, Марк, тоже постарайся не удивляться… или, хотя бы удивляйся молча. Лады?
«Дядя Яша» посмотрел на меня в упор, дёрнул упрямо уголком рта – и кивнул.
VIII
Оказавшись в Москве, Яша с головой погрузился в хитросплетения борьбы с разного рода «уклонами», которым с увлечением предавалась партийная верхушка страны. Многое из того, что творилось тогда, находило живейший отклик в его душе –прежде всего, непримиримое соперничество Сталина с «правыми», Бухариным, Рыковым и Томским, недавними союзниками Кобы в противостоянии с «левой оппозицией». Конечно, у Яши были свои счёты с «кремлёвским горцем», как назовёт однажды Сталина поэт Осип Мандельштам (которого Яша с давних пор терпеть не мог) - но партийных «правых» он не любил куда больше, и теперь всей душой поддерживал этот новый «поворот генерального курса партии». В какой-то момент ему даже пригрезилось, что советское руководство взяло на вооружение идеи, предложенные Троцким – хотя иллюзии эти довольно быстро развеялись. Он даже написал письмо начальнику ИНО покаянное письмо с признаниями в своей ошибке, оправдывая долгое своё молчание и скрытность боязнью «формального к себе отношения и нежеланием причинить неприятности руководству ГПУ…»
Сентябрь прошёл в метаниях: занимаясь текущими делами (отчёты руководству, кадровые вопросы по ближневосточной резидентуре) Яша никак не мог решить, как поступить с поручениями Троцкого. Явиться на Лубянку, покаяться и всё сдать? Или выполнить всё, как было обещано, оставив себе шанс оправдаться, в случае чего, двойной игрой, затеянной по устному указанию руководства? Только вот слова не бумага, их к делу не подошьёшь – а что, если Трилиссер возьмёт, да и открестится от всего сотрудника, предпочтёт прикрыть себя, сделав своего чересчур легковерного козлом отпущения?
Неудивительно, что за этот месяц Яша растерял остатки душевного равновесия. Он метался от одного старого знакомого к другому, пытался связаться с Карлом Радеком и другим видным троцкистом, Иваром Смилгой. Он спрашивал совета, просил помощи, пытался выпутаться из западни, в которую сам же себя и загнал – и чем дальше, тем явственнее ощущал на затылке ледяное дыхание «коллег» из ОГПУ. За ним следили, это он знал точно, и если бы не козырь, припрятанный в рукаве, Яша наверняка бы уже наделал глупостей. Например, попытался бы бежать из Москвы и дальше, за границу – с подложными документами и чемоданчиком, полным валюты, в котором, среди прочего, ношлось место и для содержимого тайника из музея Кропоткина.