Хаммонд Максвелл был сорокапятилетним мужчиной приятной наружности, моложавым, со светлой шевелюрой, не тронутой сединой. Его красное лицо говорило о невоздержанности, зато талия была безупречной, как у двадцатипятилетнего. На нем был великолепный белоснежный камзол и бежевые бриджи; в седле он сидел как влитой, давно привыкнув к ежедневным конным прогулкам.

В конце улицы, у хижины старой Люси, он натянул поводья и разогнал ребятишек взмахом плетки над головой. Они отбежали совсем недалеко, всего на несколько ярдов, образовали полукруг и разинули рты от любопытства. Хозяйские наезды всегда сулили развлечение.

Брут — раб с довольно светлой кожей, моложе хозяина годами, но с преждевременно поседевшими волосами, облепившими его череп, как стальной шлем — спрыгнул с лошади и помог спешиться Хаммонду, которому было нелегко покинуть седло. Оказавшись на земле, он тяжело оперся о Брута и захромал по пыли в направлении хижины, поддерживаемый слугой. Жемчужина нырнула в хижину и снова появилась в дверях с единственным стулом, имевшимся у семьи, — протертым, с растрескавшейся кожаной обивкой спинки и подломленной ножкой. Она поставила стул в тени подсолнухов, растущих рядом с хижиной.

— Добро пожаловать, хозяин, добро пожаловать! Прекрасный сегодня денек, хозяин. Прекрасно, что вы пришли побыть с нами. Сегодня у нас счастливый день!

Хаммонд опустился на стул с помощью Брута.

— Как поживаешь, Жемчужина? Как ревматизм Люси? Надеюсь, лучше, чем у меня. Придется, наверное, использовать для его лечения негритенка, как поступал, помнится, мой отец.

— Люси пользуется притирками. Я их разогреваю, а она втирает. Говорит, что помогает.

Покончив с любезностями, Хаммонд перевел взгляд на стоявших перед ним Старину Уилсона и Драмжера.

— Ну, ты в форме, Олли? Мистер Скотт — Джон Скотт из Чатануги — написал мне, что приезжает в Мобил. У него с собой бойцовый негр, и он прослышал о тебе. Он собирается заглянуть на денек в Фалконхерст и дать вам схватиться. Как, одолеешь его?

Чтобы собраться с мыслями, Олли повозил в пыли большим пальцем ноги.

— Ясное дело, хозяин. Одолею, не сомневайтесь, сэр.

— Тогда ступай к роще у реки и начинай таскать бревна.

Это тебя подкрепит. И чтоб никаких женщин, понял? Не волочись за женщинами, пока не состоится бой. Хоть убей, не пойму, как это в таком детине нет соку. Кажется, ты покрыл девок пятьдесят — это только те, о которых я знаю, но я так и не имею от тебя потомства, а ведь ты — единственный мандинго на всю Алабаму! Что с тобой, Олли?

Гигант снова замялся, но все же ответил:

— Да есть во мне сок, хозяин! Уж и не знаю, сэр, почему они не беременеют. Обрабатываю их вовсю, а они ни в какую, сэр. — Он расплылся в ухмылке. — Но им все равно нравится, хозяин, можете не сомневаться. Ох, как нравится!

Хаммонд уже не слушал его: его внимание привлек Драмжер.

— Смотри-ка, Драм Мейджор, каким ты вымахал! Тебе, поди, уже пятнадцать? Я помню, сколько тебе лет, потому что твой отец погиб во время пожара в старом доме как раз тогда, когда брюхатил Жемчужину. — Он повернулся к громадной женщине в дверях. — Его отпрыск, верно?

— Драмсон был мужчина хоть куда, масса Хаммонд, сэр. Уж я-то помню! Лучше, чем Мид.

— Подойди-ка ко мне, Драм Мейджор. — Хаммонд указал плеткой место, куда тому следовало встать, — в двух футах от стула. Когда тот встал в очерченный круг, он остановил его жестом и приказал: — Разденься!

Драмжер оглянулся на столпившихся неподалеку мальчишек и девчонок, которые внимательно следили за каждым его движением, покосился на Жемчужину и Мами-Энн, высунувшуюся из окошка своей хижины, жадную до всего, что происходит у старухи Люси.