О любовных переживаниях Женя имел представление с самых ранних лет – как-то в детстве он выступал со стихами в актовых залах и ДК Екатеринбурга.

Стихи он читал о том, о чем не имел представления ни тогда, ни, наверное, сейчас. О любви.

Особенно это впечатляло сердобольных женщин чуть за 35 – стоящий в дурацкой бабочке на резинке, пиджаке на размер больше, старательно причесанный мамой мальчик, громко и с выражением повествующий о разбитом сердце и душевных муках, не мог не вызывать умиления.

Наверное, как раз те самые женщины и были первыми, кто пророчил Жене судьбу сердцееда и собирателя женских слез. Правда, Женины ровесницы их пыл не разделяли. По-видимому, хореи и ямбы сохраняли свои чары только на сцене. Любая поэзия, да и проза о любви становится трогательной, если любовь – неразделенная. Про взаимную любовь никто не пишет. Маяковский, Гумилев, Кафка – о чем бы они могли поведать поколениям, если бы Брик, Ахматова и Есенская после первого знакомства со своими обожателями сказали: «А поехали ко мне, у меня сегодня никого нет»?

Бабушка с мамой аплодировали и снимали Женины выступления на видеокамеру – но Женя уже потихоньку вступал в тот возраст, когда родительский восторг означает, что ты что-то делаешь не так. Наверное, у каждого ребенка наступает период, когда он готов слушать хоть кого: одноклассника с дорогим телефоном или того крутого пацана с соседней пятиэтажки, который под восхищенные взгляды товарищей помладше громко рассказывал пошлые истории и матерился, не боясь быть услышанным. А недавно еще и курил за гаражами, вытащив накануне несколько сигарет из отцовской пачки. Короче, готов слушать кого угодно. Но только не родителей.

Сам Женя отчетливо помнил минуты на сцене. Если он, подойдя к микрофону, сразу не начинал читать, то каждая секунда промедления казалась ему роковой – ему казалось, что все заметили его затянувшуюся паузу в этой оглушающей тишине актового зала. От прожекторов стоял сильный, буквально осязаемый жар, из-за чего во рту пересыхало и язык прилипал к небу.

Поправив бабочку, которая душила, как удавка, Женя начинал читать. И тогда он забывал обо всем – взмахивал руками, играл мимикой, в общем, полностью выполнял все заветы своего художественного руководителя – полной вневозрастной женщины, которая постоянно повторяла, что самое худшее, что может сделать поэт – это говорить на языке поэзии с прижатыми, как у солдата на плацу, по швам руками.

Помимо бурных оваций, в конце выступления Женя всегда собирал коробку-другую конфет.

Бабушка их есть не разрешала – опасалась того, что они могут быть отравлены, или того хуже, на них могли наложить порчу завистники.

Впрочем, мама бабушкиной паранойи не разделяла, и забирая у бабушки сладкие трофеи под предлогом их утилизации на ближайшей мусорке, подмигивала и отдавала их Жене.

Чтобы не быть обсмеянным сверстниками, свой поэтический опыт Женя тщательно скрывал от одноклассников. Потом наступил переходный возраст, в котором любой ребенок хочет казаться хуже, чем он на самом деле есть – и прошлого себя, наивного и поэтичного, Женя стал стыдиться. Все тетрадки со стихами были тщательно уничтожены получше любого офисного шредера.

Сейчас же, когда поэзия снова вошла в моду, а может, избавившись от комплексов, Женя этого факта стесняться перестал и даже часто упоминал о своем поэтическом прошлом в разговоре с девушками.