Хаузер вновь заметила, как резко изменился взгляд Спирко.

Теперь он смотрел не настороженно, а холодно и пронизывающе, и ее первоначальное впечатление рассеялось: теперь она видела глаза мясника, а не музыканта.

— Вряд ли я могу назвать его приятелем, — наконец произнес Спирко. — Николай доставляет тебе какие-то неприятности?

— Трудно сказать. Можешь ли ты что-нибудь дополнить к тому, что я уже знаю, о его работе в КГБ?

— Что именно тебя интересует?

— Была ли у него какая-нибудь темная сторона?

— Темная сторона? — мрачно усмехнулся Спирко. — Я вижу, ты не в курсе той информации, которую я сообщил моим проверяющим.

— Мне ничего об этом не говорили.

— Когда Николай бежал, он подозревался в убийстве, — объяснил Спирко. — И не в одном, а во многих. В некоторых советских и иностранных городах, где он бывал подолгу, происходили зверские убийства молодых женщин.

— И ты сказал об этом проверяющим три года назад?

— Естественно. Они обещали передать информацию своему начальству и «принять соответствующие меры». Именно так они сказали, если мне не изменяет память.

— Против него были выдвинуты прямые доказательства?

— Очень сильные, но косвенные, — сказал Спирко. — Один из свидетелей видел Николая в обществе одной из его жертв в ночь ее смерти. Соответствующий отдел КГБ начал по своей инициативе энергичное расследование, но вскоре его прекратил.

— Почему?

— Свидетель был прижат к стене дома и раздавлен машиной. Прямо на тротуаре, как показали очевидцы.

— И чем все это кончилось?

— Никто не разглядел водителя, и после смерти свидетеля они не могли начать судебный процесс. Московская милиция продолжила расследование, но оно зашло в тупик. У Николая были высокопоставленные друзья. Друзья, которые предупредили, что не допустят преследования своего коллеги. — Спирко посмотрел в упор на Калли и добавил: — Судя по всему, мое предупреждение не было принято во внимание.

— Очевидно, нет.

— С трудом верится.

— Тем не менее, это так, — вступила в разговор Хаузер.