В следующий раз Сагит встретил грабителя могил, убийцу Инныпъина, летом, больше чем через полгода, уже в сдавшемся Париже.

В залитом августовским солнцем изумрудном парке Фонтенбло взлетали в воздух стрелы.

Сагит, запрокинувшись, с треском согнул обклеенный берестой лук, подняв его над собой, и с щелчком пустил сероперую стрелу в небо. Стрела, взлетев стремительной рыбкой, сбила ту, что уже падала с голубого неба, пущенная Сагитом парой мгновений ранее.

Капитан Савичев восторженно стучал кулаком в ладонь и кричал:

— Ай, Сагит! Ай, молодец! — а светская публика сдержанно аплодировала и комментировала по-французски:

— Каков дикарь, месье. Воистину мощь Геркулеса, мадемуазель. Адонис! Амур, господа! Амур с разящим луком! И вместе с этими дикарями русские шли воевать? Варвары! Жоржетта, возьми мою собачку!

Сагит с пятого на десятое понимавший, что они там лопочут, хладнокровно стрелял. Буссенар помог — пленный гаитянский арап, задержавшийся в эскадроне по причине спившегося до смерти денщика капитана Савичева, коего денщика оказалось больше некем заменить. Взятый в услужение в эскадрон, арап малость Сагита по франкской речи поднатаскал. Не то чтобы у Сагита страсть оказалась к языкам — просто интерес теперь был определенный.

Вот пока стрелял, Сагит и приметил среди гостей запомнившуюся долговязую фигуру в цилиндре, с руками на трости с серебряным черепом. Трость была новая, так как прежнюю, взятую трофеем, денщик Савичева как раз до смерти и пропил. Ла Пуассон стоял и, тепло улыбаясь, следил за стрельбой башкирского лучника.

Сагит ухом не повел — помнил, «холодное железо его не берет». Помнил, как его стрела отскочила от руки француза. Потому и не стал стрелять сразу, как увидел.

Случай теперь будет, коли встретились.

— Ла Пуассон — великий мамбо! — рассказывал арап Буссенар. Буссенару не впервой было попадать в плен, он и к Ла Пуассону в команду так попал, во время войны с французами на его родном острове. — Ла Пуассон говорит с мертвыми, и они всё выполняют. Выполняют в те времена, когда были еще живыми. И всё вокруг меняется. Он выкопал череп Вильнёва, адмирала, и так получил корабль, чтобы плавать в южных морях и грабить англичан. Правда, просил эскадру, но и так было хорошо. Он выкопал череп Дантона, и арестованную семью Ла Пуассона отпустили, правда, дофин умер в тюрьме, но что уж теперь… Он выкопал череп какого-то итальянского кондотьера, и французы захватили Тулон. Он молится на Наполеона и сделает всё ради него. Но в последний раз вы ему помешали. Сейчас ваши взяли Париж, но ничего еще не кончилось, ведь он ищет другого влиятельного когда-то человека, чтобы переделать всё по-своему. Мертвецы слушаются его. Слушаются не долго, но черепов-то много.

Вот чего-чего, а черепов в Париже действительно было в достатке. Сагит видел изнанку мощи европейской столицы — миллионы человеческих черепов, на которых стоял город, когда вместе с Савичевым их водили в катакомбы под Парижем. Не все их владельцы что-то значили раньше, и, понятное дело, находить черепа важных людей было нелегко.

С тех пор как франки вторглись в земли Белого Царя, и тот призвал своих улусников на войну, и вместе с прочими храбрыми воинами башкирских родов Сагит отправился на войну, он повидал немало нового, но всё же мало удивительного. Много ружей, много людей, пушки — это всё ново, но обычно. И тайная война шаманов, что шла за спинами воинов, тоже не удивила Сагита, седьмого сына и внука шамана, из края черных башкир-язычников. А как же могло быть иначе?

Сагит закончил стрелять, собрал стрелы, а Ла Пуассон, оказывается, уже беседовал с Савичевым, беседовал тепло и участливо, хотя русскому разговор был неприятен.

— Ваш неистовый лучник тоже жив? Сегодня налегке? Без кольчуги? — Ла Пуассон дружески кивнул подошедшему Сагиту. — Не могу выразить, как мне приятно встретить вас вот так, в мирное время, когда мы не разделены враждой и службой. Значит, я приглашаю вас обоих. Идемте, гарантирую, это будет незабываемо, и вы отлично впишетесь.

— Я полагал, вас казнят за диверсии, — холодно произнес Савичев, сцепив руки на спине своего синего форменного полукафтана.

— Нет, — отвлекшись, ответил Ла Пуассон. — Меня наградили. Дважды. Сначала Бонапарт, а потом Бурбон. Оба режима, прежний и новый, нашли мои действия соответствующими ситуации на благо Франции, и надеюсь, вы поймете меня и найдете то же самое. Ах, вот и она, цвет моего сердца! Жаннетт, прошу тебя, подойди. Капитан, я вас сейчас представлю. Госпожа Жаннетт Сансон де Лонваль, надеюсь, в будущем Ла Пуассон. — Он взял в руки тонкую ладонь подошедшей хрупкой девушки, напомнившей Сагиту степной синий колокольчик. — Это мой знакомый русский капитан и его подчиненный, замечательные господа, едва не убили меня под Лейпцигом.