И он двинулся вперед, намереваясь собственноручно выполнить свой же приказ.

– Он не должен подчиняться вам, страшный вы человек, – крикнула Кэтрин, – и очень скоро он возненавидит вас так же, как и я.

– Тише, тише! – с упреком бормотал Гэртон. – Не хочу слушать, как ты так говоришь о нем. Довольно!

– Но ты не дашь ему ударить меня! – воскликнула она.

– Уходи отсюда скорее, – серьезно прошептал он.

Но было уже поздно, Хитклиф добрался до Кэтрин.

– А теперь ты убирайся! – велел он Эрншо. – Ведьма проклятая! Довела меня до белого каления, и именно тогда, когда не могу я этого вытерпеть. Что ж, я заставлю пожалеть ее об этом раз и навсегда!

Хитклиф схватил Кэтрин за волосы, а Гэртон попробовал разжать руку хозяина, умоляя его в этот раз не бить его сестру. Черные глаза Хитклифа сверкали бешенством, казалось, он готов буквально растерзать Кэтрин, и я уже почти набралась смелости, чтобы прийти ей на помощь, как вдруг пальцы его разжались, он выпустил ее локоны и, схватив вместо этого за руку, повернул к себе и внимательно вгляделся в ее лицо. Потом он прикрыл рукой ее глаза, замер на минуту, словно стараясь прийти в себя, а затем, вновь повернувшись к Кэтрин, сказал с напускным спокойствием:

– Ты должна оставить свои дерзости, а не то я тебя и вправду убью. Теперь ступай с миссис Дин, оставайся при ней, и чтоб ни в чьем ином присутствии ты не смела распускать свой ядовитый язык. Что до Гэртона Эрншо, то если я хоть раз увижу, что он слушает твои наветы, он у меня тут же отправится сам зарабатывать себе на хлеб, где ему вздумается. Твоя любовь в одну минуту сделает его нищим изгнанником. Нелли, уведи ее! Уходите все! Оставьте меня в покое!

Я быстро увела мою молодую госпожу: до нее уже дошло, какой беды она избежала, потому она не сопротивлялась. Все остальные последовали за нами, и мистер Хитклиф оставался в зале один вплоть до самого обеда. Я посоветовала Кэтрин пообедать у себя в комнате, но, как только он заметил, что ее место за столом свободно, он тут же послал меня за ней. За обедом он ни с кем из нас не разговаривал, ел совсем мало и сразу после обеда ушел, дав понять, что не вернется до вечера.

Молодые люди, объединенные установившейся между ними дружбой, расположились в его отсутствие в зале, и я услышала, как Гэртон сурово оборвал Кэтрин, когда та попыталась открыть юноше глаза на козни Хитклифа в отношении его отца. Он сказал, что не потерпит ни одного слова против мистера Хитклифа: пусть лучше Кэтрин ругает его самого, как делала это раньше, но хозяина не трогает. Моя госпожа страшно на него за это рассердилась, однако он нашел достойное средство заставить ее замолчать, спросив, как бы она отнеслась к тому, если бы он – Гэртон – принялся поносить ее отца. Тогда она поняла, что любой урон репутации Хитклифа Эрншо воспринимает как личное оскорбление и что он привязан к хозяину Грозового Перевала узами привычки, которые не в силах разорвать доводы рассудка, и было бы жестоко попытаться заставить юношу скинуть их в одночасье. К ее чести, она больше никогда не жаловалась Гэртону на Хитклифа и не выражала свою неприязнь к нему. Она позже призналась мне, что сожалеет о своих усилиях посеять вражду между ним и Гэртоном – действительно, после этого она ни разу не позволила себе в присутствии последнего ни одного слова против своего мучителя.

Разрешив это небольшое разногласие, молодые люди помирились и с головой окунулись в учение, причем Кэтрин выступала в роли строгой учительницы, а Гэртон – прилежного ученика. Закончив работу, я пришла посидеть с ними, и уж так приятно и радостно было мне любоваться на них двоих, что я совсем не замечала, как летит время. Понимаете, мистер Локвуд, они для меня все равно что родные дети. Я давно уже горжусь Кэтрин и уверена, что и Гэртон в самом скором времени оправдает мои надежды. Честность, добросердечие и ум были заложены в него самой природой, и теперь, извлеченные из-под спуда, они быстро разгоняют тьму невежества и низости, в которую ввергло его воспитание. Искреннее одобрение Кэтрин только добавляет масла в огонь. В тот вечер пробужденный разум заставил лицо юноши засветиться по-новому, придав живость и благородство его чертам. Я с трудом могла поверить, что передо мною тот же самый деревенский увалень, которого я увидела в тот день, когда моя маленькая леди оказалась на Грозовом Перевале после своего путешествия к Пеннистонским утесам. Пока я любовалась молодыми людьми, а они усердно трудились, дом окутали сумерки, из которых подобно злому духу возник хозяин Грозового Перевала. Он застал нас врасплох, войдя через главный вход. И вот мы все трое оказались перед ним, как на ладони, только и успев, что беспомощно взглянуть на него. Ну что ж, подумала я, никогда еще не приходилось ему созерцать более приятной и безобидной картины, и коль скоро даже она вызовет его гнев, то это уже совсем никуда не годится! Красноватый отблеск огня освещал склоненные друг к другу юные головы и красивые лица, одушевленные детской жаждой познания, ведь, несмотря на то, что Гэртону было двадцать три, а Кэтрин восемнадцать, каждому предстояло узнать и прочувствовать столько нового, что не было в них и следа разочарований и трезвого расчета, свойственных зрелости.

Они вместе подняли глаза и посмотрели на мистера Хитклифа. Должно быть, вы раньше не замечали, что глаза их очень похожи и это – глаза Кэтрин Эрншо. У нашей нынешней Кэтрин почти и нет общих с матерью черт, за исключением разве что чистого, высокого лба и гордого выреза ноздрей, который придает ей высокомерный вид во всех обстоятельствах. У Гэртона это сходство всегда было разительным, а в тот вечер стало просто невероятным, возможно, из-за пробуждения спавших в нем ранее чувств, огромного и непривычного напряжения всех его душевных и умственных сил. Похоже, именно это сходство буквально обезоружило мистера Хитклифа. Последний был крайне взволнован, направляясь к очагу, но стоило ему взглянуть на молодого человека, как волнение это улеглось, вернее, приняло иной, скрытый характер. Хитклиф взял книгу из рук Гэртона, бросил взгляд на открытую страницу и вернул ее юноше без каких-либо замечаний. Потом он подал знак Кэтрин удалиться. Ее друг почти тотчас последовал за нею, а я уже собралась присоединиться к ним, когда Хитклиф велел мне остаться.

– Жалкий итог, не правда ли? – промолвил он, поразмыслив над сценой, свидетелем которой только что оказался. – Нелепый результат моих отчаянных усилий, вот как я могу это назвать. Я собрал у себя в руках все нити – достаточно потянуть за них, и рухнут два дома. Я готовил себя к титаническим трудам, к подвигам Геракла, но к чему мне их совершать? Ведь именно теперь, когда все готово и дальнейший ход вещей полностью подчинен моей власти, у меня нет ни малейшего желания сбросить даже пару черепиц с любой из крыш этих самых домов. Мои старые враги не смогли одолеть меня, сейчас настал тот самый миг, когда я мог бы отыграться на их детях. Это в моих силах, и никто – слышишь, никто – не сможет остановить меня. Но какой смысл? Зачем наносить удар, когда мне невмоготу поднять руку? Получается, что все это время я трудился как каторжный только для того, чтобы в последний момент проявить столь несвойственное мне великодушие. Но нет, не в этом дело: просто я утратил вкус к разрушению, перестал получать от этого удовольствие, и я слишком ленив, чтобы разрушать впустую.

Видишь ли, Нелли, грядет странная перемена, и на меня уже упала ее тень. Моя повседневная жизнь так мало меня нынче волнует, что я едва вспоминаю, что нужно есть и пить. Эти двое, что вышли сейчас из комнаты, – они единственные еще кажутся мне реальными, и их облик причиняет мне такую боль, которая временами невыносима. О ней я не буду говорить, я даже думать о ней не желаю! Лучше бы она растворилась в воздухе, стала невидимой: ее присутствие сводит меня с ума. Что до него, то он вызывает у меня совсем другие чувства, затрагивает иные струны. Но если бы я не боялся показаться безумцем, я бы и его услал с глаз долой. И знаешь почему? Ты бы точно сочла, что я рехнулся, – тут он попытался улыбнуться, – если бы я попробовал описать тебе сейчас все воспоминания прошлого, которые он будит, все идеи, которые он воплощает. Но ведь ты не станешь болтать попусту о том, что я тебе скажу, а мой разум так давно был замкнут в себе самом, что я не могу устоять перед искушением и не вывернуть его наизнанку перед другим человеком.

Пять минут назад Гэртон казался мне не существом из плоти и крови, а воплощением моей собственной юности. Столько самых разных чувств к нему теснилось в моей груди, что я не смог разумно оценить их, даже если бы захотел. Конечно, его поразительное сходство с Кэтрин создает между ними пугающую связь. Но если ты считаешь, что именно это крепче всего захватывает мое воображение, то ты ошибаешься, потому что нет такой вещи, которая не была бы связана с ней, не служила бы тайным знаком о ней, напоминанием. Вот я смотрю на этот пол под моими ногами, и на его каменных плитах проступает ее лицо. Ее образ везде – в каждом облачке и в каждом дереве, ночью он разлит в воздухе, а днем проступает тонким очерком в обступающих меня предметах. Самые обычные лица мужчин и женщин – даже мои собственные черты – дразнят меня кошмарным подобием. Весь мир – одно большое собрание ужасных примет и свидетельств того, что она была, она существовала, а я ее потерял! А Гэртон – он словно призрак моей бессмертной любви, моих отчаянных попыток завоевать и удержать ее, моего унижения и моего торжества, счастья моего и моей боли.

Безумие, конечно, пересказывать тебе мои мысли, но только так ты сможешь понять, что происходит: как ни пугает меня вечное одиночество, общество Гэртона еще хуже, ибо только усугубляет мою вечную муку. И, наверное, поэтому их с Кэтрин отношения меня больше не волнуют. Что мне до их судьбы?

– Но что вы понимаете под «переменой», мистер Хитклиф? – спросила я, встревоженная его словами и тем тоном, которым они были произнесены. В чем заключалась эта тревога, я вам сказать не могу, ведь он не показался мне умирающим или полностью потерявшим связь с действительностью. Он был здоров и силен, а что касается его речей, то с детства он питал пристрастие к темному и неизъяснимому, тому, что дает пищу самым странным фантазиям. Возможно, им владела маниакальная страсть к той, что ушла, но осталась царить в его сердце, однако в остальном разум его был столь же ясен и тверд, как мой.

– Я не могу сказать, что это за перемена, пока она не наступит, – сказал он. – Сейчас у меня есть только предчувствие.

– Но вам не кажется, будто вы заболеваете? – спросила я.