— Нэм Дитя ранена. Ты видел следы под деревом мопани, где лежит туша льва без шкуры, — прошептала в ответ Х’ани. — Видел ее кровь на земле.

— Она со своими, — упрямо повторил О’ва. — Они позаботятся о ней. Мы ей больше не нужны. Она ушла ночью и не сказала ни слова на прощание.

— Старый дедушка, я знаю, что ты прав. Но неужели я больше никогда не увижу ее улыбку и не узнаю, тяжело ли она ранена? Как я буду спать, не зная, что Шаса в безопасности у ее груди?

— Ты рискуешь нашими жизнями ради одного взгляда на ту, что оставила нас. Они теперь мертвы для нас. Пусть так и будет.

— Я рискую жизнью, муж мой, ибо мне нет больше жизни, если я не буду знать, что Нэм Дитя, дочь моего сердца, хоть и не моего чрева, жива и будет жить. Я рискую жизнью, чтобы еще раз коснуться Шасы. Я не прошу тебя идти со мной.

Х’ани встала и, прежде чем О’ва успел возразить, исчезла в темноте, там, где среди деревьев слабо блестел костер. О’ва приподнялся, но храбрость снова изменила ему, и он лег и закрыл голову руками.

— Глупая старуха, — стал сетовать он. — Разве ты не знаешь, что без тебя в моем сердце пустыня? Когда тебя убьют, я буду умирать сотней смертей.

Х’ани подбиралась к лагерю, кружа против ветра, следя за столбом дыма над костром, потому что знала: если лошади и скот учуют ее, они начнут волноваться и поднимут весь лагерь. Через каждые несколько шагов она припадала к земле и всем существом вслушивалась, разглядывала тени вокруг фургонов и грубые хижины лагеря, наблюдала за высокими очень черными людьми, одетыми в чужеземную одежду и увешанными блестящим металлическим оружием.

Все они спали — она видела их фигуры у костра, и зловоние их тел заставляло ее сердце биться от страха. Она заставляла себя вставать и идти вперед, стараясь, чтобы один фургон все время оставался между нею и спящими, пока не присела у задних колес фургона.

Она была уверена, что Нэм Дитя в одной из тростниковых хижин, но если выбрать не ту хижину, грянет катастрофа. Х’ани выбрала ближайшую и на четвереньках подползла к входу. Она, как кошка, хорошо видела в темноте, но смогла разглядеть только темный силуэт на приподнятой над землей конструкции в глубине хижины; возможно, человека, — но уверенности не было.

Фигура шевельнулась, кашлянула и хмыкнула.

Мужчина! Сердце Х’ани застучало так громко, что она уверилась: это может его разбудить. Она отползла и направилась ко второй хижине.

Там спал еще кто-то. Х’ани робко подползла ближе, и когда очутилась на расстоянии вытянутой руки, раздула ноздри. Она узнала молочный запах Шасы и другой — запах кожи Нэм Дитя. Он был для Х’ани слаще дикой дыни. Она наклонилась к койке. Шаса почувствовал ее присутствие и залепетал. Х’ани коснулась его лба, потом просунула кончик мизинца ему в рот. Она хорошо его обучила: все дети бушменов умеют затихать от такого обращения, потому что от их молчания может зависеть безопасность клана. Знакомое прикосновение и запах старухи успокоили Шасу.

Х’ани коснулась лица Нэм. Горячая щека подсказала ей, что у Нэм Дитя легкая лихорадка. Тогда она наклонилась и понюхала ее дыхание. Пахло болью и болезнью, но зловония смерти не было. Х’ани очень хотелось осмотреть и перевязать раны, но она знала, что это невозможно.

Она прижала губы к уху девушки и прошептала:

— Сердце мое, моя маленькая птичка, прошу всех духов клана защитить тебя. Твой старый дедушка и я — мы будем танцевать ради тебя, чтобы ты выздоровела и окрепла.

Голос женщины затронул какие-то глубины существа лежавшей без сознания девушки. В ее мозгу начали формироваться видения.

— Старая бабушка, — прошептала она и улыбнулась грезам. — Старая бабушка…

— Я с тобой, — ответила Х’ани. — Я всегда буду с тобой…

Это было все, что она сумела сказать, — нельзя было выпустить рыдание, рвавшееся из горла. Х’ани снова коснулась ребенка и матери, коснулась их губ и закрытых глаз, потом встала и выбралась из хижины. Слезы слепили ее, горе туманило разум, и оттого она прошла слишком близко к месту, где стояли лошади.