Как‑то изменить себя было слишком трудным решением, поэтому, сохраняя верность человеческой физиологии, она ела, навещала туалет и спала. Наколдовать пищу можно было тысячью способами, начиная с изысканных блюд из баз данных, в буквальном смысле появляющихся из экрана терминала, до экономящей время возможности простым нажатием кнопки получить сытость и приятное послевкусие. Однако старые ритуалы требовали воспроизведения, и она выходила, покупала сырые продукты у продавцов-марионеток в ароматных магазинах деликатесов и готовила; часто плохо, странным образом уставая от созерцания несовершенной химии, словно сама подсознательно проводила сложную симуляцию.

Три ночи ей снилось, что она вернулась в реальный мир и ведёт там ничем не примечательные разговоры с родителями, школьными друзьями, собратьями по увлечению «Автоверсумом», бывшими любовниками. Независимо от событий и места действия, воздух казался заряженным, светясь от осознания собственной подлинности. Она просыпалась от этих снов, изувеченная утратой, отчаянно цепляясь за ускользающую надёжность, уверовав — на пять-десять секунд, — что Дарэм накачал её наркотиками, загипнотизировал, промыл ей мозги, заставив уверовать в Элизиум, и каждый раз, как ей кажется, что она «засыпает» здесь, в действительности лишь просыпается в земной жизни, которую никогда не покидала.

Затем туман, заволакивающий мозг, рассеивался, и она понимала, что всё это неправда.

В первый раз ей приснился Город. Она шла по Пятнадцатой авеню, и вдруг марионетки начали умолять её обращаться с ними так, словно они полностью разумны. «Мы проходим тест Тьюринга, разве не так? Неужели чужак в толпе — недочеловек только потому, что тебе не видна его внутренняя жизнь?» Они дёргали её за одежду, как попрошайки. Мария велела им не глупить. Она сказала: «Как вы можете жаловаться? Вы что, не понимаете? Мы отменили несправедливость». Человек в элегантном чёрном костюме бросил на неё резкий взгляд и пробормотал: «Зато вы всегда сохраните бедность». Но он ошибался.

И ещё ей приснился весь Элизиум. Она пробиралась сквозь ТНЦ‑решётку в промежутках между процессорами, трансформировавшись в простейшую самоподдерживающуюся систему клеток, напоминающую самые старые и примитивные формы искусственной жизни, ничего не касаясь и всё примечая в шести измерениях, ни больше ни меньше. Только проснувшись, она поняла, насколько это нелепо: ТНЦ‑вселенную не заливал аналог света, распространяя вдаль и вширь информацию о каждой клетке. Быть погружённым в решётку означало оставаться почти слепым ко всему её содержимому, и единственный способ что‑то обнаружить — тянуться и мучительно нащупывать, что впереди, иногда это самое, лежащее впереди, разрушая.

В конце дня, когда золотой свет струился из окон спальни после тысячи случайных, но хорошо рассчитанных отражений от башни к башне, Мария обычно плакала. Это казалось ей самой неадекватным, бессмысленным, жалким и аморальным. Она не хотела «скорбеть» о человеческой расе, но не знала, как осмыслить её отсутствие. Представлять себе тот мир давно сгинувшим, словно тысячелетия элизианского сна зашвырнули её в далёкое неопределённое будущее Земли, она не желала и пыталась привязать себя к тому времени, которое помнила, мысленно отслеживая жизнь своего двойника. Она представляла себе примирение с Аденом — это было вполне возможно. Представляла его себе полным жизни, таким же нежным, эгоистичным и упрямым, как обычно. Представляла самые обыденные, лишённые необычного моменты их отношений, безжалостно выпалывая всё, что казалось слишком оптимистичным и подогнанным под желания. Она не собиралась придумывать для другой Марии идеальную жизнь — лишь пыталась отгадать недоступную правду.

Но она должна верить, что ей удалось спасти Франческу. Иное было бы невыносимо.

Себя она старалась представлять эмигранткой, переплывшей океан задолго до самолётов и телеграфа. Люди бросали всё и при этом выживали, процветали, преуспевали. Их жизни не оказывались разрушены, они принимали неведомое, обогащались и преображались.

Неведомое? Она живёт в искусственно созданном объекте, математической конструкции, которую сама помогала Дарэму построить на деньги миллиардеров. Элизиум был вселенной, обречённой на порядок. В нём не водились ни тайные чудеса, ни затерянные племена.

Зато в нём был «Автоверсум».

Чем дольше она об этом думала, тем сильнее казалось, что планета Ламберт должна стать ключом к сохранению её разума. Даже спустя три миллиарда лет эволюции она оставалась единственным в Элизиуме, что связывало Марию с прошлой жизнью, протягивая ниточку прямо к ночи, когда на её глазах A. lamberti усвоила мутозу. Ниточка нигде не прерывалась: зародышевый организм Ламберта, A. hydrophila, происходил от того самого штамма. И если в то время «Автоверсум» был чистым баловством, редкой интеллектуальной игрой в отягощённом проблемами мире, теперь ситуация стала противоположной: «Автоверсум» стал домом для сотен миллионов форм жизни, процветающей цивилизации и культуры, находящейся на грани научной революции. Во вселенной, полностью подчинённой капризу, удобству и фантазиям, он единственный, казалось, давал почву под ногами.

И хотя Мария не питала иллюзий, будто единолично «сотворила» ламбертиан, наскоро набросав раннюю историю их планеты и смастрячив им предка на основе переложения земной бактерии, созданного другим человеком, всё это вряд ли позволяло ей принять честь создания мультиплексной нервной системы или пищеварительных трактов на открытом воздухе, уже не говоря о разумности как таковой. Она не могла просто умыть руки и отстраниться от их судьбы; не верила, что планета Ламберт может осуществиться, и всё же помогла этому произойти.

Какая‑то часть её по‑прежнему не хотела ничего, кроме как беситься из‑за своего пробуждения и скорбеть о потере. Казалось, что принять «Автоверсум» — значит оскорбить память о Земле и показать, что она приняла путь, предначертанный ей Дарэмом. Однако поворачиваться спиной к единственному, что могло дать ей какой‑то новый смысл в жизни, только для того, чтобы насолить Дарэму и показать ложность его причин разбудить Марию, вовсе выглядело извращением, близким к безумию. Были и другие способы дать понять, что она его не простила.

Квартира — поначалу несусветно большая, почти непригодная для обитания, — постепенно теряла чуждость. На десятое утро Мария наконец проснулась, ожидая увидеть комнату именно такой, какой она ей предстала, то есть если не примирилась с ситуацией, то по крайней мере не удивлялась, что находится там, где находится.

Она позвонила Дарэму и сказала:

— Я хочу участвовать в экспедиции.

Группа Контакта занимала один из этажей башни в юго‑восточном квадранте. Мария, не желая телепортироваться, прошла всю дорогу пешком, переходя от здания к зданию по мосткам, не обращая внимания на марионеток и восхищаясь видами. Так было быстрее, чем передвигаться по улицам. Постепенно ей удалось побороть страх высоты. Здесь мостики не рушились от непредвиденных вибраций. Плексигласовые трубы не падали на тротуар, рассыпая трупы. Неважно, знал ли Малколм Картер что‑либо о строительной инженерии; Городу было нечего беспокоиться о старательном воспроизведении нагрузок и напряжений, чтобы реализма ради узнать, могут ли подвести его отдельные части. Здесь всё было абсолютно безопасным по определению.

Дарэм ожидал в фойе. Внутри он представил её Доминику Репетто и Алисе Земански, двум другим руководителям проекта. Мария не знала, чего ждать от первого контакта с элизианами последнего поколения, но они явились в аккуратном человеческом обличье, мужчины и женщины; оба в возрасте «хорошо за тридцать» и в одежде, которая не выглядела бы неуместной ни в одном офисе Сиднея двадцать первого века. Из уважения к ней? Мария надеялась, что нет, если только в их субкультуре не принято показываться в особой форме любому, используя именно тот дизайн, с которым тот будет чувствовать себя свободно. Репетто вообще‑то был так потрясающе красив, что Марию едва не оттолкнула мысль о преднамеренном выборе такого лица им или его отцом. Но что теперь могут значить символы тщеславия эпохи косметической хирургии и сплайсинга генов? Земански тоже была сногсшибательна, с фиолетовыми глазами, полными тёмных искорок, и иглами светлых волос. Дарэм, по крайней мере для Марии, выглядел почти тем же человеком, которого она встретила в 2050‑м. Мария забеспокоилась, какой она кажется молодым элизианам. Наверное, похожей на нечто свежеэксгумированное.

Репетто снова и снова пожимал ей руку.

— Это великая, величайшая честь — познакомиться с вами. Не могу выразить словами, насколько вы вдохновляли всех нас. — Его лицо сияло, и казалось, он говорил искренне. Мария чувствовала, что её щёки горят; пыталась представить себя в аналогичной ситуации, как она пожимает руку… кому? Максу Ламберту? Джону фон Нейману? Алану Тьюрингу? Чарльзу Бэббиджу? Аде Лавлейс? Она знала, что не совершила ничего, сравнимого с делами этих пионеров, зато её репутация укреплялась семь тысяч лет. И три миллиарда лет её работа вынашивала плоды.