На крыше вагона. Прапорщики Кутуков (стоит), Славницкий и Переверзев, май 1917 г.
В таких случаях крики из вагонов переходили в овацию. Таков характер примитивного российского флирта. Одним словом, ехали очень мирно и как бы даже с удовольствием — была чудная погода, леса, луга. Революционная атмосфера Петрограда осталась позади.
Ночью приехали в Двинск. Город пуст. Тишина. Всюду масса складов оружия и снарядов. На вагонных платформах в разобранном виде огромные осадные орудия. За городом фронт.
Видны взлетающие разноцветные ракеты.
Странная там идет жизнь. Эту жизнь можно наблюдать в виде разноцветных огней.
Они вспыхивают, светят несколько мгновений, а затем потухают. Это жизнь фронта, жизнь войны. Враги наблюдают друг за другом днем и ночью. Но немцы и не думают наступать. Они выжидают. На них работает Ленин.
Враг почему-то не боится российской демократической и сознательной армии, поставившей себе цель воевать до «победоносного конца». Днем над нашим эшелоном летал германский аэроплан, видел идущие пополнения, но бомб не бросал. Да и зачем бросать какие-то бомбы, раздражать напрасно «товарищей», когда в Россию послан целый «запломбированный вагон».
Ведь у нас теперь свобода.
Досадно смотреть на эти миролюбивые аэропланы. Где-то в глубине сознания начинает появляться стыд перед врагом, не удостаивающим нас бомбой. Некогда славная Российская Армия уже не страшна врагам России! Это так очевидно, так горько и так… страшно за будущее.
Нельзя обвинять немцев, что они напустили на нас большевиков. «На войне, как на войне». Но почему они в России на свободе! Идиотство это или преступление!
На следующее утро проезжали район Барановичей и Молодечно. Вдоль полотна железной дороги курганы общих могил. Говорят, что здесь похоронены беженцы из Царства Польского. Какой тут должен был происходить кошмар.
Чего они собственно бежали? От германских зверств? В эти зверства я не верю. Солдаты всех армий неминуемо озверевают. Чем же немцы хуже других?
Опять появились германские аэропланы. На этот раз сбросили несколько бомб, к счастью не попавших. С тендера нашего паровоза стреляли пулеметы. Это уже немного было похоже на войну. Так прибыли мы в Ровно. Без конца стоим на запасном пути.
Вдруг по всему эталону проходит ужасный слух: Действующий полк отказывается принять наши маршевые роты. Видно там получили точные сведения из Петрограда о распущенности и отсутствии подобия дисциплины «творцов и защитников великой и бескровной революции».
Действительно, информация была точная. Я и сам не понимаю, почему солдаты продолжали жить в казармах, а не разъехались по домам? Для чего офицеры приходили ежедневно в батальон? Почему солдаты дали себя увезти на фронт? Для какой цели расходовались громадные деньги на содержание сотен тысяч Петроградского гарнизона? При царском режиме требовали «ответственного министерства». А кто отвечает теперь за развал армии, за допущение большевицкой пропаганды, за выбрасывание на ветер миллиардов? Никто. Оказывается, что, прикрываясь жупелом «демократии», можно безнаказанно совершать вопиющие безумия и преступления перед Родиной в самый трагический момент ее истории.
Понятно, что действующий полк, где и без того было не всё благополучно, просто испугался «пополнения» так хорошо усвоившего все завоевания революции.
Наши маршевые роты должны были поступить в распоряжение N армейского корпуса. Это был удар грома. Солдаты встрепенулись, поднялся крик, страсти разгорелись.
Собрался митинг. Произошло чудо. Солдаты обступали офицеров: «Как, нас, Гвардейцев, хотят отправить в армейские части! Не желаем, хотим ехать в свой полк!»
Мы, офицеры, не верили своим ушам и глазам. Нас умоляли заступиться, брали под козырек, вытягивались, мигом подтянулись, выправились, приняли воинский вид.
Воистину творилось что-то необыкновенное. Это было настоящее преображение. По телефону начались переговоры со штабом Гвардейского корпуса. С большим трудом пришли к следующему соглашению: командир корпуса (армейского) произведет смотр маршевым ротам и сообщит в штаб Гвардейского корпуса о состоянии этих рот.