«По мне, так они больше похожи на скатов», — повторяю я с нарочным упрямством. Меня ничуть не раздражает, что придется носить одинаковую форму, но неужели у меня не может быть своего мнения по поводу того, что на ней нарисовано?

«Это птицы», — настаивает Дзюнко.

Мне хочется сказать Дзюнко то, чему меня учили еще в детском саду: «Каждый должен решать за себя, что он видит». Но мы в Японии. Здесь мир делится на правильное и неправильное. Правильно то, как думает большинство. И мы покупаем туники с птицами.

Теперь черед шарфов. Хатимаки, как мне объяснили, — не просто кусок хлопковой ткани, а символ решимости. Представьте, что вы пришпилили к рукаву обещание соблюдать диету после Нового года и пошли так на обед. Хатимаки надевают на демонстрации протеста. Студенты повязывают их, прежде чем сесть за учебу, пилоты — перед отправлением на войну. Хатимаки сообщает миру о преданности человека делу, о его твердом намерении. Его скручивают в тугую веревку и крепко повязывают вокруг головы. Боль от сильно стянутого сзади узла помогает сознанию сосредоточиться на предстоящем деле. Своего рода «пояс верности» для ума.

Но это еще ничего по сравнению со штанами. Сущее мучение эти две широкие штанины, кое-как соединенные между ног. Хилое сооружение завязывается на бедрах веревочкой — нет ни швов, ни молнии. Постепенно штаны съезжают вниз, как носки, которые тебе велики.

Ну а ботинки — рабочие башмаки с резиновыми подошвами и тонким полотняным верхом. Большой палец отделен от остальных — впервые в жизни я умею поднимать предметы с пола пальцами ног, не снимая при этом туфель! Юкико не находит в этом ничего смешного.

Наконец остался самый важный элемент антуража — собственно алтарь. Его мы обнаруживаем в переулке под наспех сооруженным деревянным навесом. Происходят последние приготовления, затем 20 человек, включая нас, встают вдоль тяжелых деревянных шестов. Мы — как рвущаяся вперед собачья упряжка. Настоятель 3 раза ударяет деревянными палочками, и мы отправляемся в путь.

Первое, что начинает раздражать, — это шесты. Они квадратные!

«Почему никто не догадался сделать их круглыми, — удивляюсь я, — учитывая, что на тончайшую резьбу на алтаре наверняка ушла не одна сотня часов?»

Затем вижу, что этих массивных тяжелых шестов — 4. Ничего не смысля в плотницком деле, я тем не менее совершенно убеждена, что если бы их было 2, то нести алтарь стало намного бы легче — это прибавило бы упругости шагу. Головы моих братьев по команде торчат поверх шестов, как грибы, подвязанные, как и полагается, хатимаки для пущей решимости. Процессия окружена вторым кольцом из членов команды рангом повыше. Они с ног до головы одеты в зеленое и должны следить за тем, как трудимся мы, — выискивать тех, кто отлынивает, поддерживать должный уровень рвения и следить, чтобы между шестом и плечом не было свободного пространства. Эти люди тверды и неумолимы.

Уже через 4 минуты понимаю, что у меня большие неприятности. Сейчас пятница, середина дня, а алтарь придется носить до вечера воскресенья. К счастью, наши ряды пополняются: служащие и секретарши торопятся домой, снимают серые костюмы и чулки и повязывают свои хатимаки. Постепенно наша ноша становится легче. Все больше и больше энтузиастов встает под шесты, и мое личное пространство, соответственно, все уменьшается, пока я не оказываюсь втиснутой между женщиной спереди и шагающим сзади мужчиной. По моей шее течет чужой пот, а руки давно уже не держат ношу. Но настоящая проблема — под ногами. Слишком уж много их на квадратный фут площади. Новички получают добрую порцию пинков и синяков и отдавленные пальцы на ногах. Как старый барахлящий мотор, алтарь со скрипом дергается вперед, резко останавливается, подает чуть назад, вздрагивает и, наконец, начинает двигаться в плавном ритме, как отлаженный механизм. Все колесики подстроились под общий ход, за исключением одного: меня.

Приказываю себе расслабиться: это ненавистное слово чаще всего слышишь в кабинете гинеколога или в кресле у дантиста. Я уже 3 раза отдавила кому-то ногу, исчерпав запас известных мне японских извинений.

Становится чуть легче, лишь когда мы достигаем главных ворот Асакусы. Это внушительное строение с узорчатой крышей, поддерживаемой двумя колоннами, которые считаются вместилищем буддистских богов ветра и грома. Оба божества грозно взирают на нас с высоты. Я их понимаю — ворота явно не предназначались для синтоистского храма. Мы решительно двигаемся на них, протискиваемся внутрь — это похоже на зубную пасту, выдавливаемую из тюбика, — и заставляем отступить наших надзирателей в зеленом.

Те, что остались, толкают микоси с угла, а внизу мы со своими шестами крутимся, как шарикоподшипники. Мы вошли в длинный прямой коридор, ведущий к храму, по сторонам которого выстроились крошечные лавочки, торгующие всевозможными безделушками для туристов, деревянными игрушками и рисовыми фрикадельками. Путь нам преграждают вешалки с одеждой и прочим товаром. Проход едва ли шире храмовых ворот. Чувствую себя верблюдом, пытающимся пролезть в игольное ушко. Мы делаем рывок

Толпа расступается. Торговцы заносят товар в магазины, старикам помогают встать на цементные цветочные горшки, чтобы было лучше видно. Зеленые теряют всякое чувство сострадания и окружают нас, точно буксиры, маневрирующие вокруг баржи. Тут с одной стороны толкают слишком сильно, и мы скатываемся на сторону, опрокинув вешалку со шляпами. Хозяйка, миниатюрная женщина, спокойно улыбается и даже не двигается с места, чтобы собрать товар. «Гамбаттэ!» [16] — подбадривает она.

Почти в полночь алтарь наконец возвращается на место, а мы без сил заваливаемся на стойку в баре нашего спонсора. Мы не ели с утра, и я уже готова сжевать кожаную обивку табуретов. Хозяин подает саке, но одной мысли, что завтра придется снова вернуться к шесту, да еще и с утренним похмельем, вполне достаточно, чтобы напрочь отбить у меня охоту пить что-либо, кроме воды с тоником. Бармен — молчаливый парень, всегда услужливо подливает выпить и подносит огонек внимательно слушает, но сам говорит мало. Лишь раз взглянув в мое безрадостное лицо, он протягивает руку под стойку, и… передо мной, как по волшебству, возникают 5 маленьких шоколадок. Рядом сидит Дзюнко, и хотя обычно она лакомится только дорогими конфетами «Godiva», сейчас можно и поступиться принципами. Но она не замечает шоколадки. Так что мне приходится их игнорировать. Соблюдение японского этикета завело нас в тупик.

Все дело в ики. Насколько я понимаю, ики — это то, что моя мать называла хорошим воспитанием. В ее глазах, это означало: не убивать пауков, залезших в дом, и обращаться с библиотечными книгами лучше, чем со своими собственными В Японии все намного сложнее. Здесь ики — это вязкое болото на первый взгляд не связанных между собой правил и предписаний, свод принципов поведения, отредактированный многими поколениями женщин, которые положили всю свою жизнь на постижение его бесчисленных тонкостей. И самое главное, ики — это нечто, чем я не обладаю, но что мне очень хотелось бы заполучить, как и ва. Подозреваю, что ики должно быть врожденным, хотя Гэндзи мужественно пытается объяснить мне за обеденным столом, что это такое, да и Юкико деликатно одергивает меня, когда я что-то делаю не так.

Но даже моему неискушенному взору виден барьер, незримо вставший между мной и сладкими шоколадками, что так и просятся в рот. В Японии нет ничего более некрасивого, чем наброситься на еду подобно дворовому псу. Недаром блюда японской кухни называют пищей для глаз — это все потому, что ими принято долго любоваться, прежде чем начать непосредственно есть. А в японской иерархической системе, где строго соблюдается, кто ест первым, а кто вторым, процесс еды приобретает и вовсе монументальное значение. На официальных обедах из тупика выходят таким образом: сперва палочки берет хозяин и ждет, пока первый кусочек отведает самый почетный гость. В менее формальной обстановке дело обстоит еще сложнее. И будь я проклята, если первой возьму эту несчастную шоколадку и тем самым докажу свою безнадежную невоспитанность.

У Дзюнко, видимо, таких мыслей не возникает. Она как ни в чем не бывало разворачивает шоколадку и кидает ее в рот. Я следую ее примеру, и 4 шоколадки исчезают моментально — по две на каждого. Одна так и остается лежать на стойке. Как и следовало ожидать, Дзюнко не решается ее взять, и я, не желая показаться менее вежливой, чем она, к ней не прикасаюсь. Нескончаемые мучительные секунды ползут, как гусеницы. Я сажусь на руки, обещаю купить себе 3, нет, 6 шоколадок, как только доберусь до дома. Расправляю обертки от уже съеденных, сворачиваю из них маленьких серебряных черепашек и тайком облизываю пальцы. Время как будто остановилось. Наконец бармен замечает, что шоколадка никому не нужна, и кладет ее обратно под стойку. Я вспоминаю, как мы с братом передрались из-за леденца на Хеллоуин и мама его спрятала.