Это был особый театр, где зрители были тоже актёры, и они знали, что за плохую игру им придётся однажды отвечать перед Цезарем.

Тиберий осторожно опустился в кресло нервно напряжённый от той молчаливой паузы, что наступила в храме. Полководца колотил страх, но и сенаторов тоже бил страх. Взволнованные люди вновь наперебой стали упрашивать Тиберия, которого ненавидели, принять верховную власть. Тот молчал, закрыв лицо руками и глядя меж пальцев на мужей. И они знали, что он следил за ними. И это ещё больше пугало сенаторов, и они ещё сильней кричали. Сквозь этот непрерывный, нервный шум пробились два голоса. Раздражённый голос Гортензия: «Пускай он правит или уходит вон!» И голос Мецената: «Тиберий иные медлят делать то, что обещали, а ты медлишь обещать то, что уже делаешь!» И тогда Тиберий заговорил странно и загадочно:

– Вы, отцы-сенаторы, хотите, чтобы я принял власть?

– Да.

– Но зачем вы это хотите?

Растерянные люди замерли, а Тиберий продолжал:

– Будете ли вы хулить меня за то, что я окажусь негодным правителем?

Тиберий говорил глупости, но глупость, сказанная тем, кого люди боялись, всегда признавалась людьми за перл ума. Эта комедия, столь необычная для прямодушных, бесхитростных римлян продолжалась до самого вечера, пока раб Климент не был схвачен и не заключён в Мамертинскую тюрьму, а горожане, узнав, что Тиберий отказывался принять власть Цезаря, не притихли.

Наконец, словно уступая просьбам охрипших сенаторов, перемежая свои слова жалобами на рабскую долю Цезаря, Тиберий согласился принять власть. И, как будто пугая, добавил:

– Я немедленно сложу с себя звание Цезаря, если вы сочтёте меня недостойным этого венца.

Измученные сенаторы, в страхе за своё будущее разошлись по домам, хватая себя за головы и тяжело вздыхая: кого они избрали себе на шею? Но вслух остерегались выражать свои мысли.

Меценат, Германик в окружении клиентов шли по пустынной улице притихшего города. У Германика на душе было тревожно. Он не мог забыть свирепый взгляд своего отца, который глянул на него в тот момент, когда беседовал с Фрасиллом. Германика оскорбляло и обижало то, что отец подозревал его в отсутствии к нему уважения и сыновних чувств. Меценат, вспоминая, как все его товарищи, и он в том числе, двулично вели себя в храме, саркастически рассмеялся.

– Ну, теперь надо ждать мести Цезаря. Я не удивлюсь, если завтра он возведёт в сенаторское достоинство рабов, пролетариев и гладиаторов, чтобы оскорбить Правительство, как это делали Антоний и Август.

Германик с досадой поморщился. Ему всегда было неприятно слышать, когда его отца упрекали в жестокости.

– Нет, Меценат, ты не знаешь Тиберия Цезаря. Он достоин сочувствия и жалости. А сейчас, придя к власти, мой отец – и я уверен в этом – ещё более изменится.

–Да, станет хуже, чем был.

– Меценат, в твоих словах звучит ненависть к Цезарю.

– Увы, мой дорогой Германик, история, к сожалению, не знает примера, когда бы человек – тиран характером – становился честным правителем. Если человек лжив, то честным он никогда не станет. Ему проще спускаться вниз, а вверх – ворочать душевные камни! – вряд ли заставишь. Он тебя вперёд переделает на свой лад.

У Германика на глазах заблестели слёзы. Он понимал правоту Мецената и не хотел соглашаться с ним.

– Значит, ты думаешь, что Тиберий будет плохим Цезарем?