Глава 3

— У тебя сегодня странное лицо, Аня, — заметила подруга, пристраиваясь на спинке огромного кресла, стоявшего в самом конце коридора, у окна. Девушки вместе ходили на вечерние курсы английского языка и теперь, ожидая, пока закончатся занятия в первой смене, курили.

— Трудный день. Пять пар, — ответила Аня и слабо улыбнулась.

Марина пристальнее вгляделась в ее лицо.

— Не то! Я хорошо тебя знаю. У тебя что, роман начинается?

Аня пожала плечами. Усмехнулась.

— Ты же знаешь мой «роман».

— Серьезно? Ты что, хочешь сказать, что твой бывший все еще к тебе заходит?

Аня снова пожала плечами.

— Слаба же ты, милая, — решительно заговорила Марина. — Я бы на твоем месте давно показала, где дверь. И завела бы себе друга. Без этого нельзя. А то гляди, свихнешься. Странная какая-то ты сегодня, говорю тебе.

Аня молча курила. Марина видела мир иначе, чем она, — проще и трезвее, и ее наблюдения иногда шокировали. Но слово «друг» неожиданно согрело. Именно так: «друг», а не вульгарное «любовник» или, того похуже, «сожитель». «Друг» начинало излучать теплоту, как только она применяла это слово к человеку, которого увидела и выделила из числа остальных всего месяц назад, который ничего не знал о мирке, в котором жила Аня, и конечно же был чьим-то другом, только не ее.

Ане вдруг захотелось рассказать о нем подруге, но она удержалась. Марина тут же отпустила бы пару резких и, наверное, справедливых замечаний по поводу Аниной сентиментальности или, еще хуже, наделила бы подругу неисполнимыми, безумными советами. Да и отношения с «другом» продвинулись не настолько, чтобы посвящать в них Марину. Вернее, почти не продвинулись. Произошло то, что пока имело значение для одной Ани, что делало ее сегодня «какой-то странной».

Прошел целый месяц с того дня, когда она впервые увидела человека, не похожего ни на кого из тех, кто встречался ей когда-либо, и сразу же отделила его, своего Профессора, от остальных преподавателей и студентов. И она повела себя точь-в-точь как обычная студентка, обожающая своего профессора, — не пропускала ни одной его лекции, садилась всегда за первый стол, причем напротив того излюбленного профессорского места, откуда он, Аргус, производил осмотр аудитории.

В то же время она считала, что ее чувство было совсем не то, что обожание восемнадцатилетней студенткой седовласого преподавателя. Хотя бы потому, что ей было не восемнадцать, а двадцать пять. И соответственно больше опыта соприкосновения с жизнью, с ее грязью. Она сама наблюдала, как студентки помоложе готовы были очертя голову кинуться на шею какому-нибудь из солидных профессоров. Но не к Аргусу. В Аргуса почему-то боялись влюбляться. Может быть, потому что он не ценил или просто не видел несложных любовных ухищрений, к которым прибегают юные соблазнительницы. Во всяком случае, целый месяц профессор, замечавший непорядок в последних рядах аудитории, смотрел сквозь нее, Аню.

Он никак не реагировал на те манипуляции, которые Аня производила с конспектом. Она вела его с подчеркнутым старанием, где была и доля имитации, и увлечения — когда Аня невольно симпатизировала тому или иному давно умершему греку, потому что про него с таким почтением высказывался ее Профессор. Иногда же она записывала в тетрадь совершенно посторонние вещи. И, наверное, умерла бы от стыда, если бы профессору вздумалось тогда перелистать ее конспект и обнаружить эти записи.

Профессор не ошибся, когда разглядел в ее глазах страх — в соединении еще с чем-то. Страх родился в ней тогда, когда она подумала: предпоследняя лекция ее Профессора, а он по-прежнему смотрит сквозь нее. Это было даже немножко непристойно, и она слегка рассердилась. А потом демонстративно захлопнула конспект, прикрыла рукой и, глядя прямо в глаза профессору, стала улыбаться. С оттенком нахальства, которое всегда появлялось в ней, когда ей было страшно. Или стыдно. Когда он увидел ее улыбку, то поперхнулся на полуслове и стал смотреть на одну ее, и тут ей показалось, что у нее внутри что-то обрывается. Если бы он заорал на нее и выставил бы за дверь на глазах у всей аудитории, она не дошла бы до двери. Просто хлопнулась бы на пол, потеряв сознание от ужаса и унижения. Но она продолжала улыбаться, цепенея от страха. Может быть, это ее и спасло. А потом профессор, к ее восторгу, взял ее шариковую ручку, коснувшись ее пальцев, и исправил ошибку в конспекте. А она ему сказала «Благодарю, профессор», как старому другу.

Выходя из корпуса, она еще чувствовала в себе следы сладкого ужаса и восторга. Поэтому, увидев, как профессор садится в свою «девятку» цвета осоки, она ускорила шаг, направляясь к машине. Ее выходка выглядела в ее же глазах безрассудной и наглой, но прежний страх, похожий на отчаяние, опять толкал ее. Она намеренно прошла так близко от машины, что задела краем плаща боковое стекло. А когда профессор вскинул голову, она с тем же нахальством улыбнулась. И крикнула первое, что пришло в голову. Кажется, поблагодарила за интересную лекцию.

А он, вроде бы, не очень и рассердился. Только чуть нахмурился. А потом завел машину. Она помахала вслед его «девятке», по этого он точно уж не заметил.

Но это было уже не столь важно. Главное, что пропасть, отделявшая ее от него, стала казаться не такой уж бездонной. Какая-то нить протянулась между ним и ею — видимая, почти прозрачная.

Обо всем этом она рассказала бы подруге — если бы та смотрела на мир ее глазами. Но пока — Аня перевела разговор на другое. До начала занятий они оживленно обсуждали способ приготовления пиццы — сколько и чего класть в тесто.