Он пожал плечами и стал протирать очки. Она начала раздражаться:

— Да, это было прежде, и не раз! И очень глупо, если ты сам не имел никого на стороне.

Он опять пожал плечами. Что же в этом глупого?

— Неужели у тебя никого, кроме меня не было? — удивилась она, облизнув напомаженные губы. — Но это, мой милый, кое о чем говорит.

— О чем же этот говорит? — спросил он устало. Он чувствовал, как начинает раскалываться череп — от выпитого накануне коктейля из «Беловежской» с пивом.

— О том! — уже кричала она. — О том, что у тебя не было и нет того, о чем мечтает женщина. Уж кому об этом знать, как не мне?

Я хочу, чтобы и ты, наконец, об этом узнал. Считай, что я тебе открываю глаза на себя самого.

Странно это было — второй человек открывал ему глаза за одно утро. Не слишком ли?

— Послушай, — тихо проговорил он. — Отчего ты кричишь? Можно подумать, что это ты застала меня с любовницей в кабинете.

Через несколько часов ее не стало в квартире и не было уже год. За этот год он так и не нашел ответа на вопрос, над которым мучился в первую бессонную холостяцкую ночь. Плакать он не умел. Поэтому оставалось только бессчетное число раз переворачиваться с боку на бок и задавать себе один и тот же вопрос: что имела в виду Виктория, говоря о том, чего у него нет? Ему-то казалось, что все на месте. Вообще все на своем месте.

Тридцать лет назад худенький длинный студент с волосами цвета меди и карими глазами и вовсе не задумывался о том, что в нем должно быть что-то особенное, что привлекает девушек и женщин. Во всем мире серьезной он считал только одну вещь — классическую филологию. Делай свое дело, думалось ему, а все остальное образуется.

Он с отличием закончил университет, аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию на тему, связанную с античной лирикой. Он в совершенстве овладел мертвыми языками — древнегреческим и латынью. До двадцати девяти лет он проходил, как называли его однокашники, девственником. И это всех очень потешало. А ему и в голову не приходило, что это может быть темой для шуток.

После двадцати девяти ему постепенно пришло в голову, что его служение классической филологии должно быть увенчано какой-нибудь наградой. И как было не считать наградой то, что произошло позднее?

Он добился известности — в среде тех двух-трех сотен людей на планете, которые так же, как и он, занимались античной лирикой, в совершенстве владели древнегреческим и латынью и год за годом проводили в пыли библиотек и архивов. Он женился на красавице, по-своему любил ее, и она, казалось ему, не была к нему равнодушна. Он имел от нее сына, который вырост, женился, как полагали многие, удачно, и выехал за границу.

Оказалось, что он ошибался. Оказалось, что никаких наград за занятия классической филологией в мире нет, за исключением, может быть, самой филологии. Оказалось, что у него не было такого, о чем он столько лет не догадывался.

Безусловно, в интимных делах он не думал только о себе, он делал все возможное, как казалось ему, чтобы она получала удовольствие от любви, и она это, скорее всего, имела. Если только это не было искусным притворством.

Про все это думал профессор и теперь, в этот грустный вечер — вечер рождения его старого друга, думал уже спокойно и печально, доливая второй фужер с коньяком. Кое-какая награда за сегодняшний трудный день все же ожидалась. На днях его немецкий коллега прислал из Германии уникальную вещь — том, где были собраны все тексты и фрагменты древнегреческих поэтов, с громадным научным комментарием. Вечер обещал подлинное блаженство — наедине с фундаментальным изданием.

Предвкушая его, профессор не спешил. Ополоснул фужер и тарелки, грустно улыбнулся сам себе, пряча в зеркальном баре бутылку «Белого аиста». Секундой позже он вспомнил то, что вызвало эту мимолетную усмешку. На какой-то миг перед его глазами предстали очертания чужих губ — девушки с каштановыми волосами, которая так вызывающе смотрела на него и улыбалась, и подчеркнула в конспекте слова про Анакреонта, сок виноградной лозы и любовь к женщине.

Все-таки хорошо, когда жизнь уже ничего тебе не обещает, кроме вечерней беседы с фрагментами стихов греческих лириков.

И все-таки одного соблазна в этот вечер профессор не избежал. Поколебавшись, он вновь открыл бар, еще раз налил полфужера душистого коньяка и медленно, глоток за глотком, осушил его.